Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

сборник содержал знаковый текст «Илиада, или поэма о силе» и введение в философию Гераклита.

Влияние Симоны Вейль на Камю трудно измерить. В 1958 году на пресс-конференции в Стокгольме Камю-нобелиат упоминает как близких ему лишь двух французских авторов: своего близкого друга поэта Рене Шара и Симону[215].

Биограф Камю Оливье Тодд отмечает, что Вейль «очаровала» Камю, но он не любил в ней «влечения к страданию и смерти»[216]. В частности, Камю впечатляли ее политические взгляды: писатель считал откровением анализ человеческих нужд и обязанностей в «Укоренении»[217]. Не менее поразительными оказались для Камю рассуждения Симоны Вейль о Древней Греции, особенно о «силе» в гомеровском эпосе и эсхиловских трагедиях. По мнению Вейль, сила – это грубая сущность, проникающая всюду и с одним и тем же эффектом. Беспристрастная и неотвратимая, сила уравнивает могущественных и ничтожных, превращает жертву и агрессора в «вещи». «Но как без милосердия сила крушит несчастных, так немилосердно опьяняет она всякого, кто обладает ею (или думает, что обладает), – пишет Вейль. – На самом деле ею не обладает никто»[218].

Однако люди, обладающие властью, раз за разом злоупотребляют своим могуществом, не сознавая, что их владение силой – не более чем иллюзия. Воздаяние наступает неизбежно – таким способом боги восстанавливают космическое равновесие. По Симоне Вейль, такая форма баланса или перерасчета «была у греков первостепенным предметом размышлений. В этом вся душа гомеровского эпоса. Эта идея <…> является главной пружиной действия в трагедиях Эсхила»[219]. Далее Вейль отмечает, что эту концепцию баланса Запад утратил: фактически, он «ни в одном из своих языков не имеет теперь даже слова, чтобы ее выразить. Идеи предела, меры, равновесия, которые должны были бы определять жизненное поведение, не имеют ныне другого применения, кроме служебного – в технической сфере. Мы геометры только по отношению к материи; а греки были геометрами, в первую очередь, в обучении добродетели»[220].

В произведениях прометеевского цикла Камю, особенно в «Чуме» и «Бунтующем человеке», отражается по-вейлевски строгое, но многогранное видение космоса. В сердце двадцатого столетия Камю, воссоздает и переосмысляет мистерию, обнаруженную им в трагедии Эсхила, в свете работ Вейль. Это вселенная, где в равной мере правы и Прометей, и Зевс, но ни один не оправдан, где боги ставят Агамемнона перед невозможным выбором принести в жертву дочь или отказаться от попыток вернуть Елену и отстоять греческую честь. Иными словами, это та вселенная, где люди подвергаются «сверхъестественной необходимости», как называет это Бернард Уильямс[221]. Или, как признается герой «Чумы» доктор Риэ в ответ на вопрос, против кого он сражается: «Сам не знаю, Тарру, клянусь, сам не знаю»[222].

Вероятно, Камю счел эту трагическую концепцию силы особенно уместной в послевоенном французском Алжире. В середине 1945 года он возвращается на родину после почти трехлетнего перерыва. Большую часть апреля он колесит по стране, не боясь ширящихся слухов о расправах и оценивая, как сказалась война на отношениях черноногих и арабо-берберского населения. Едва он успел вернуться в Париж, как вспыхнула страшная резня в Сетифе, начатая 8 мая арабами и завершившаяся широкой карательной операцией французских войск.

Его первая статья под хлестким заголовком «Кризис в Алжире» вышла 13 мая в газете Combat, издании Сопротивления, которое Камю редактировал в годы войны. Предостерегая «о серьезных трудностях, с которыми сегодня борется страна», Камю сообщает, что со времен его первой поездки в Кабилию в жизни сельского населения Алжира вряд ли что-то заметно поменялось: слишком мало провизии, слишком много ртов, слишком много республиканских идеалов втоптано в грязь корыстными черноногими и бесполезными французскими чиновниками. Люди, страдающие от этой политики, как пишет Камю, «ничем не хуже нас, если не считать условий, в которых они вынуждены жить», при этом многие из них «последние два года провели, сражаясь за свободу Франции». Долг Франции очевиден: «победить жестокий голод и исцелить истерзанные души»[223].

Камю твердо исповедует всеобщность человеческого достоинства, при этом неизменно помещает в фокус внимания личность. Все французские поселенцы обязаны «понять [алжирских мусульман], прежде чем осуждать их»[224]. Франции, как заявляет Камю, придется «вторично покорять Алжир»[225]. Это скандальное заявление подчеркивало простую правду: идеалы республики не распространяются дальше европейских районов столицы. Чтобы Алжир остался частью Франции, его нужно покорить снова, но не силой оружия, а добросовестным и систематическим применением прав, обязанностей и преимуществ французского гражданства. В завершающей статье серии Камю пишет: «Нашему лихорадочному и необузданному желанию власти и экспансии не будет никакого оправдания, если мы не уравновесим его неустанным стремлением к справедливости и духом самопожертвования. Невзирая на жестокие репрессии, которым мы подвергли сейчас Северную Африку, я убежден, что эпоха западного империализма окончена»[226].

Куда лучше многих современников Камю понимал, что девиз газеты Combat «От Сопротивления к Революции» вдохновлял не только тех, кто оказался в нацистской оккупации, но и тех, кто жил под французским колониальным гнетом. Цивилизаторская миссия Франции будет успешной лишь в том случае, если она принесет «более полное освобождение всем, кого она порабощает». Если же Франции это окажется не по силам, она «пожнет ненависть, как и все завоеватели, которые доказывают свою неспособность продвинуться дальше победы». Предостережение Камю не повторять тот опыт, который Франция сама прошла в дни нацистской оккупации, примечательно: немногие среди левых, не говоря уже о правых, могли описать действия Франции в Алжире терминами такого рода. Впрочем, еще важнее его призыв к справедливости: несмотря на только что пролившуюся кровь. «Несчастные и невиновные французы лишились жизни, и это преступление не имеет оправданий. Но я надеюсь, что на убийство мы не ответим ничем иным кроме справедливости, чтобы не сотворить непоправимого зла»[227].

Его надежды оказались мертворожденными. В 1955 году, в дни, когда в Алжире разгоралась война, Камю отправляется в Афины с лекцией о будущем трагедии. Если ранее Камю считал «Прометея прикованного» сюжетом о принимающем муку боге, то теперь он видит в этой трагедии более глубокий смысл. Камю сообщает слушателям:

Силы, противостоящие в трагедии, одинаково законны и оправданны. Прометей одновременно справедлив и несправедлив, и беспощадно угнетающий его Зевс тоже прав. Суть мелодрамы можно выразить словами: «Только одна сторона справедлива и может быть оправдана», наилучшей же формулой трагедии было бы: «Оправдать можно всех, но справедливых нет». Именно поэтому хор в классической трагедии обычно призывает к благоразумию. Хор знает, что до определенной степени прав каждый, и если человек в ослеплении или в страсти преступает пределы и упорствует в желании отстоять право, которым якобы обладает