Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

25_____

Ездили в Удельную, там, несмотря на теплую и сырую погоду, не так скверно, как в Петербурге, и дорожки имеют некоторый снежный вид. У тети довольно уютно, топилась печка, но нарушила впечатление только Марья Николаевна своими спорами и кликушеством. Самый вид вокзала зимой, сумрак вдали говорили о более дальней дороге, о поездках прошлого года. Вечером был у Казаковых, кажется очевидным, что Минин — это Андреев. В «Русское Собрание» идти не хотелось. Были там 2 Смирнова. У наших был Ногин, с<оциал->демократ. Когда же я найду Никольского? С «современ<никами>», с романом все заброшено.

26_____

Утром был у меня Барабашка, все перерывал, предлагал мне всякую дрянь, фаллические подделки, набалдашники в виде Леды с лебедем, карлсбадский стакан, часы с музыкой; все допытывался, куда я хожу молиться, и решил, что Спасова{106}, как Смирнов на <нрзб. >. Вечером ходил ко Знаменью ко всенощной, вечером по грязи, среди пьяных, ругающихся дошел до дому. Мечты о Пскове, не покидая меня, укрепляются. Как быстро летит время! Не поспеешь оглянуться, как Рождество, пост, весна. В понедельник поются мои вещи, но это как-то мало мне говорит.

27_____

Сегодня был очень кисел, и, когда пришли к нашим гости, большие и маленькие, мне было очень скучно сидеть с ними. После обеда на минуту заезжал Гриша, неожиданность и необычность этого посещения делали его более еще ценным. Когда я после играл «Города» и, частью, «Алекс<андрийские> песни», то поразился сам блеском и какой-то истеричность<ю> первых. Если бы взялся за оперу, то из времен Морозовой. Страшно хочется писать. Вечером, совсем вечером, согревшись чаем, я пришел в лучшее настроение, и долго еще говорили с Сережей просто и мило, как давно не говаривали, причем и Варя принимала в этом участие.

28_____

Чудный солнечный день, и я отмечаю ежедневно, какая погода, т. к. это действует и на настроение, и на дееспособность. Сегодня отправился, чтобы спросить у Нурока билетов, но он был уже на службе, с Коровайковым отправился записываться в «Союз Русского народа», но ни секретаря, ни членов не было. Придется съездить завтра; заехав, чтобы забросить к Ек<атерине> Ап<оллоновне> извещение об испол<нении> моих вещей, я вернулся домой совсем перед обедом, к которому приехала и тетя. Дело наше в возможно гадком состоянии, это меня очень расстраивает. Варя отправилась с Ек<атериной> Ап<оллоновной> к «современникам», а я, сидя дома, проводив тетю к Шакеевой, читал Лескова «Грабеж», «Путеш<ествие> с нигилистом», «Старый гений» и «Дух г-жи Жанлис», пока они не вернулись, почти в первом часу. Пробовал играть, но все мне казалось пресным, даже Шуберт. Говорят, что Гольтисон пел неважно, но что после меня его вызывали…[51], народу было много…[52]. Слова были в программах{107}. Завтра пойду к Дубровину, но денег у меня совсем нет.

29

Безденежье меня опять томит, наше дело почти безнадежно; положим, хотя мне теперь их очень жаль, я [продам] отошлю запроданные Макарову вещи и получу за них, но ведь мне же необходимо деньги, чтобы перебраться во Псков и там устроиться, не говоря о долгах. Прок<опий> Ст<епанович> обещал мне до 20<-го> несколько денег, но 20-го, положим, я отдам 80, что же мне останется, — праздники, начаи <так!>ит. п.? Господи, прости меня, я решился на стыдное дело, попытаюсь продать миньятюры предков; мне даже писать стыдно об этом, но что же делать? Единственно меня утешает мысль о Николином дне, когда придет Григорий, чувство, что концерт «современников» долой с плеч и планы писать с четверга. Записался в «Союз Русского народа». Там куча [народа] публики; рабочие приносят взносы и списки желающих десятками, мальчики из лавок, офицеры, дамы, типичнейшие чинуши, мужики. Молодые люди из сорта «душанчиков» озабоченно, бестолково и любезно бегают, зарапортовываясь до такой степени, что один из них, предлагая секретарю записать меня, проговорил: «Барон, вот займитесь этим юношей», что меня только насмешило. Барон Таубе, дв<оюродный> брат соседок Верховских, неловко и медленно, обстоятельно записывает, а члены переговариваются: древнейшие анекдоты о еврейской сплоченности, что они хотели убить в Пинске судебного пристава, господин в форме, из Белебея, рассказывает, что на пароходе киевск<ий> корреспондент «Новостей», явно еврейского типа, будучи в споре о самодержавии наголову побит рассказчиком, проиграл в преферанс 1 р. 80 к. и, не расплатившись, сошел утром в Нижнем. Господин с хохлацкими усами с жаром отвергает перед 2-мя препротивными студентами слово «митинг» как не русское. Дамы щебечут, гвардеец, грассируя, спрашивает «прокламаций», имея в виду газету «Русское знамя». И как-то странно звучат вопросы: «Вы — православный?», «Вы — патриот?». Народ сидит по стенкам, таращит глаза, потеет и усиленно краснеет, когда душанчики подлетают к ним с любезностями. Купил газету «Слово», но, ах, душечка, какая она прескучная! Я с удовольствием думаю, что завтра придет Ек<атерина> Аполлоновна. Хрусталев оказался Носарем{108}; конечно, движение делают не 2 жида, но отчего и Лассаль, и Маркс, и Бебель — евреи? и русские освободительные деятели, и Носарь, и Гольдштейн{109}, и Гапон{110}, и Гершуни. Социализм сравнивают с христианством (тоже еврейская утопия), не так же ли и он неприменим без перемен до неузнаваемости, до упразднения в государственной жизни? Для России тем более. Первое слово — республика в идеале, и — типун, дальше слушать нечего и ничего не будет. Кого же удовлетворит: не надо бы Царя, да уж потерпим по вашей глупости. Или первый пункт для народа обойдется молчанием? Теперь система непризнаваний не только друг друга, но и совершившихся фактов. Почта Действует, и забастовка с «крепким настроением» продолжается.

Конечно, это называется тактикой «шавшем маленького обману», закричать: «ввиду близкого банкротства царского правит<ельства> все поспешно вынимают вклады», и назавтра трусы, простофили и недобросовест<ные> люди бросаются действительно вынимать свои деньги. Это значит крикнуть «пожар» в театре, в других <случаях> это называется провокация и подлость. Конечно, все предусмотрительные изменники и банкиры раньше вывезли деньги за границу.

30_____

В «Нашей жизни»{111} меня выбранили как нельзя хуже. «„Общество совр<еменной> м<узыки>“ сделало большую ошибку, допустив к исполнению на своем вечере произведений М. Кузмина, являющего как поэт и как композитор полную бездарность; было страшно и обидно за слушателей, которым преподносились временами, казалось, совершенно произведения дегенерата», что-то в таком роде. Меня это, конечно, мало трогает, я думаю, как и «современников». Был сегодня у тети, публикация сделана три раза, последний раз 9 ноября{112}. Завтра отнесу письмо к Эвальду. Вечером была Екат<ерина> Аполлоновна, провожать ее было по таким сугробам, будто где в Пошехонье. О, Псков!