Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

Вдруг дверь сзади меня растворилась. Соловьев вскочил, вытянулся и щелкнул каблуками:

— Товарищ Народный Комиссар, допрос арестованного шпиона Быстролетова ведет следователь капитан госбезопасности Соловьев.

Ежов подошел к столу. Я изумился: так сильно он поседел и пожелтел за это время. Стал другим человеком.

— Признается?

— У меня все они признаются. Работаю в таком разрезе, товарищ Народный Комиссар!

— Правильно. В пользу скольких держав?

— Четырех, товарищ Народный Комиссар.

Ежов косо посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Узнал ли он?

— Мало.

И маленький человечек со шрамом на лице — русский Марат, как он любил величать себя, засеменил из комнаты.

Мы сели.

— Сильно сдал Николай Иванович: поседел, пожелтел…

— А ты его знаешь?

Я рассказал о троекратном поцелуе.

— Я недавно в вашей следовательской уборной мельком видел в зеркале себя и сейчас понимаю, что эти месяцы мне дались легче, чем ему, — сказал я.

Соловьев исподлобья взглянул на меня и ничего не ответил. Потом молча докончил оформление дела и нажал кнопку звонка.

А через несколько дней встретил меня плачущим голосом и только одним вопросом:

— Когда тебя расстреляют, гад?

Он долго смачивал под краном лоб и виски и плаксиво повторял:

— Когда тебя расстреляют?

Мы сели.

— Ты у белых был?

— Нет.

— А у Махно?

— Нет.

— Какой подлец! Рассуждая в таком разрезе — обыкновенный подхалим! Представить себе такого даже нельзя… Откуда ты только свалился на мою шею?

Он машинально вынул было из стола мамин архив, потом вдруг вздрогнул, до отказа выдвинул ящик и с силой швырнул туда оба пакета в коробке.

— Скажи, где ты жил за границей?

— Вы же знаете, гражданин следователь, — в Праге. Окончил там первый университет. Второй — в…

— И кто там жил из наших белых?

— Эсеры.

Соловьев долго и мрачно размышлял, то глядя в потолок, то рисуя на листе бумаги кружки и линии. Потом произнес загробным голосом:

— Ты эсер.

— Я? А как же! Точно: эсер.

— Гадина ты, Митюха, вот кто. В этом разрезе просто падло. Тэк-с, тэк-с…

Мы помолчали.

— Кто ты?

— Эсер.

— На суде как будешь говорить в таком разрезе?

— Эсер.

— Точно?

— Как в аптеке! Эсер!

— Это правда?

— Эсер.

— Ну, смотри, как наловчился! Долбит, как дятел! Тэк-с, тэк-с. Чай пить будешь?

— С лимоном, гражданин следователь. И с бутербродами.

— Обыкновенная подлюка. Советского рубля за чай с лимоном не стоишь!

И вот мы сидим и работаем. Вместе. Дружно. Но на этот раз Соловьев пишет вяло — история получается короткая, серенькая, шаблонная: это все он мог бы написать с самого начала, ведь начальство так и указало оформить — как студента. Но чувство прекрасного и яркого, любовь к экзотике и громким именам завлекли беднягу в дебри вдохновенного творчества: он припутал генерала Туркула и анархиста Нина, Испанию и Болгарию, князя и графа… Но безудержные взлеты ввысь оказались ненужными… Составить громкое дело не удалось. Прогреметь на весь Союз тоже. Теперь Соловьев угрюмо скреб пером и записывал мои скучные показания: меня умерший до моего прибытия в Прагу студент, якобы бывший эсером, завербовал в эсеровскую организацию, созданную при Союзе студентов граждан СССР двумя офицерами чехословацкой полиции по фамилии так и так (я назвал их двумя чешскими похабными словами). Оба завербовали меня в чехословацкую разведку, и за тысячу крон в месяц я сообщал им публиковавшиеся в советской и чехословацкой печати цифры планов экспорта и импорта. Это я сделал из злобы на советскую власть за то, что она отобрала у меня в Анапе лучший в городе дом на Пушкинской улице, номер 51 (такого там нет, что легко можно доказать справкой из Анапы). Я сам вербовал своих знакомых в террористическую организацию, а именно в 1936 году передал в Анапе бомбы бывшей графине Елизавете Робертовне де Корваль, которая спилась и умерла на десять лет раньше, и мадам Ассиер, уехавшей с белыми за границу еще в 1918 году при эвакуации Новороссийска (Соловьев хоть тут дал волю своему пристрастию к громким именам). Вот и все. Коротко и куце — не дело, а кот с обрубленным хвостом. Я сам обиделся, но делать было нечего: все — и никаких гвоздей. В этом разрезе я был потом похоронен по третьему разряду. Тэк-с, тэк-с…

Глава 8. В ожидании смерти

Началась скучная жизнь. Изредка меня вызывали днем ради какого-нибудь пустяка. А иногда и без всякой надобности: Соловьев оформлял чужие дела, а я дремал.

Такие вызовы были необходимы нам обоим для стажа, — так дело выглядело серьезнее. К тому же во время допросов следователь получал питание бесплатно, так сказать, за мой счет, и, откровенно говоря, усиленно пользовался этим — всегда заказывал себе кое-что получше отдельным пакетом, очевидно, для семьи.

Но однажды произошли два события, которые потом заставили меня много думать.

Желая проверить свои наблюдения и выводы, я заявил Соловьеву, что я не шпион, а вор и растратчик: украл и растратил три миллиона французских франков из суммы, полученной в Берлине из Москвы моим начальником Теодором Малли для расходов нашей подпольной разведывательной организации.

— Не ври, не ври, — нараспев протянул Соловьев, не поднимая головы. Он оформлял какое-то дело.

Я начал сыпать самыми точными цифрами, именами, адресами и данными.

— Говорю: не мешай. Заткнись. Мы знаем, что ты честный человек и хороший разведчик. Закройся. Не оговаривай себя понапрасну. Стыдно!

Но я упорно нес свое. Тогда Соловьев оторвался от работы.

— Если думаешь отвертеться от пункта шестого, то напрасно. Это уже решено начальством. Брыкаться бесполезно. — Он потянулся. Зевнул. Закурил. — Так ты вправду имел такие деньги в руках, Митюха? В валюте?

— Да. У меня была своя фирма и свой валютный счет.

— При наличии иностранного паспорта?

— Нескольких.

Соловьев долго смотрел на меня. Его лицо отображало крайнее изумление.

— Так значит, ты в любой день мог с деньгами рвануть куда-нибудь в другую страну и прохлаждаться в свое удовольствие по гроб жизни?

— Да, конечно.

Соловьев замер. Рот его приоткрылся. Он нагнулся ко мне.

— И все-таки ты приехал сюда?

— Да, вернулся. Хотя вполне мог ожидать ареста: иностранная печать об арестах в СССР много писала, и мы были хорошо обо всем информированы.

— Так почему же ты вернулся?! Баран! Дурак! Ох и дурак!