Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

мимо пароходы или покупал камаши[19], я думал: а сколько обедов стоит один переезд на пароходе? а сколько обедов можно купить на эти 5 рублей, которые я плачу за камаши? и т. д. Обеды! вот единственная мысль, которая владела мною, что бы я ни делал, куда бы я ни шел.

На какие же деньги он существовал? Постоянной работы у него не было. В дневнике есть только одно упоминание о каких-то заработанных 30 рублях. Мать присылала деньги, когда удавалось заложить ценные вещи из дома. Но у нее самой порой не было 7 копеек на марку, чтобы отправить сыну письмо.

Спасала орловская подруга, тайно в него влюбленная, – Люба Дмитриева. В письма к Леониду она вкладывала то 20, то 30, то 50 рублей. Поначалу это возмущало Андреева. Щадя его самолюбие, девушка отправляла деньги анонимными почтовыми переводами. Но потом он смирился. Убедил себя в том, что Люба ему “как сестра”.

И наконец третьим, самым постыдным в его глазах источником финансирования была Зинаида. Поначалу ей посылал деньги отец, а после его смерти она получила тысячу рублей наследства. Из этой суммы Андреев взял у нее 300 рублей “заимообразно”, хотя оба понимали, что вернуть их, пока он учится, он не сможет. И это было самое неприятное унижение, испытанное в Петербурге.

Водка

Чувствую, давно чувствую, что слишком уже далеко зашел я с водкой и что с каждым лишним днем, проведенным так, как я его провожу, я быстро подвигаюсь к одному из трех концов: сумасшествию, самоубийству или полному нравственному падению. Знаю, что к нему приближает меня каждая выпитая рюмка…

С помощью дневника, который он воспринимает как живое существо и самого близкого собеседника, он пытается выстроить свои, как ему представляется, сложные отношения с алкоголем.

К счастью (так! – П.Б.), хоть через день, но пить приходится. В субботу пил много, нынче пил мало (сравнительно), но все-таки пил. Жалко вот только, что чем дальше, тем больше приходится увеличивать порции для произведения известного состояния… А все-таки лучше, много лучше, как выпьешь. Светлеет в голове, светлее становится поганая жизнь.

В конце жизни в Петербурге Андреев начинает ставить над собой “эксперименты”. За каждой выпитой рюмкой следует запись в дневнике, чтобы проверить, как новая порция влияет на умственные способности и фантазию.

(Оказывается, одурел я не оттого, что пил, а оттого, что мало пил.) Теперь, когда я выпил как раз столько, чтобы в другое время с ног свалиться, я нахожу в себе способность мыслить и писать поистине удивительную. Мыслей столько, что даже писать трудно, не уследишь. И притом: в письме все это бледно чересчур выходит. Вот здесь, по тетради, к сожалению, незаметно антрактов, т. е. тех десяти минут, когда я, выпивши рюмку водки (собственно не рюм-

ку – я сообразил, что из стакана пить лучше), хожу по несколько времени по комнате, мыслю великие мысли (к предмету нынешнего писания почти не относящиеся) и затем, нагулявшись и накурившись, сажусь продолжать дневник. Как жаль, что я задним только умом крепок. Теперь, когда водки уже почти ничего нет, я после каждой рюмки буду оставлять красную строку. Таким образом, можно будет проследить, насколько возрастают мои умственные способности… и сумасшествие… Здесь, читатель, красная строка. Понимаешь? Ах, водка, водка! Великое спасибо тому, кто тебя выдумал. Ну что б делал я, если б тебя не было?

Над этими психологическими экспериментами пьяного Андреева можно было бы посмеяться или, наоборот, заплакать. Но, сам того не зная, он на тридцать лет предвосхищал опыты, которые в двадцатые годы будут ставить над собой французские сюрреалисты, начиная с Ивана Голла и Андре Бретона.

Спустя годы в набросках рассказа “Из записок алкоголика” Андреев вспоминал, по-видимому, реальный факт из своей петербургской жизни – как родители ученика отказали ему от занятий с их сыном, потому что на урок он явился пьяным:

Со мной случилось несчастье. Меня прогнали с урока. Черт его знает, как это случилось, но вчера я сильно напился с утра. Так что-то засосало внутри. Получил я накануне деньги, расплатился за комнату – осталось у меня 5 рублей. Подумал я: 5 рублей! – и напился. Смутно помню, что я проделывал там, на уроке. Корчил, кажется, ученику какие-то рожи, потом чуть не заснул. Володька испугался, позвал мать. Помнится, стоит она передо мною, а я разливаюсь перед ней в жалобных речах и о чем-то плачу. Фу, какая гадость! Давали мне воды с нашатырем, успокаивали, – а сегодня утром письмо – “извините, но… и т. д.”

Судя по дневниковым записям, Леонид в Петербурге, в отличие от своей будущей жизни в студенческой Москве, пил в круглом одиночестве. Так сказать, наедине с дневником. Нигде в его записях не упоминаются какие-либо собутыльники. То ли пили в Петербурге не так, как в первопрестольной, то ли бедность и гордость не позволяли ему находиться в компаниях. Но скорее всего причиной было его тотальное душевное одиночество. В “Записках алкоголика” он вспоминал:

Почему у меня нет друзей, близких, ну просто товарищей? Я студент – антитеза одиночества. А никто вот сейчас не завернет ко мне, ни к кому и я не пойду, даже к тем, которые пьют водку. Чем отталкиваю я от себя этих господ? Я ведь стараюсь быть таким же, как и они. Разговариваю с ними о лекциях, книгах – спорю вот только редко. Вероятно, они чувствуют фальшь в моем голосе. Вероятно, я не могу

скрыть, как все они скучны мне, как мелки их желаньица, детски наивна и мальчишески задорна их вера в этот чертов прогресс. Единственный друг и “собутыльник” – дневник! Нет никакого сомнения, что многие записи в нем были сделаны в состоянии опьянения. На это вынуждены указывать даже научные комментаторы дневника.

Но интуитивно он угадал, что дневник для него является единственным спасением из той “бездны”, в которую он падал и причиной которой были не только тяжелые обстоятельства его жизни, но и особенности его психики.

Беда была еще в том, что в Петербург он приехал уже в разрушенном душевном состоянии, близком к неврастении, что было вызвано и разлукой с Сибилевой, и выпускными экзаменами, и пьянством в Орле. Но Петербург был не лучшим местом для выхода из этого состояния.

Здесь с Андреевым начинает происходить то, что позже психиатры назовут “паническими атаками”, – внезапные приступы тревоги и страха, вроде бы ничем не мотивированные.