Воспоминания. От службы России к беспощадной войне с бывшим отечеством – две стороны судьбы генерала императорской армии, ставшего фельдмаршалом и президентом Финляндии - Карл Густав Эмиль Маннергейм

лучших в русской армии лейб-гвардии Уланским полком, дислоцированным в Варшаве. Это действительно был приятнейший сюрприз.

Во главе этого полка я оставался в течение трех лет и был настолько счастлив, что отклонил предложение командовать 2-й Кирасирской бригадой в Царском Селе, предпочтя дождаться вакансии в Отдельной гвардейской кавалерийской бригаде в Варшаве. Это назначение я получил в 1914 году после того, как мой прежний полк тщательно проинспектировал инспектор кавалерии, высоко оценивший мою подготовку гвардейских улан. На новом посту я имел честь сохранить этот первоклассный полк в составе своей бригады, в которую также входили лейб-гвардии Гродненский гусарский полк и конная батарея.

Я до сих пор с удовольствием вспоминаю семь лет в Польше. Это было не первое мое знакомство с этой страной, потому что меня ранее несколько раз направляли на прекрасные тамошние конные заводы, также я дважды проверял приготовления, сделанные по случаю визитов императора в Варшаву.

Благодаря собратьям-офицерам – шеволежерам – и друзьям в Министерстве императорского двора я познакомился со многими выдающимися поляками, приезжавшими в Петербург на зимний сезон. Таким образом, у меня было много польских друзей еще до того, как я принял командование 13-м Владимирским уланским полком, а моя любовь к лошадям, охоте и спорту открыла передо мной многие двери. Поэтому я часто посещал общества не только русских офицеров и чиновников, но и польской знати, имевшей репутацию столь же блестящего, сколь и избранного круга. И уже после недолго пребывания в Варшаве меня приняли в варшавский жокейский клуб Cercle de Chasse, во всех отношениях стоящий на одном уровне с самыми известными клубами Лондона, Парижа или Петербурга.

Несмотря на мое положение в российской армии, поляки отнеслись ко мне без предубеждения. Как финн и убежденный противник российской политики русификации в моей собственной стране, я мог понять поляков и сочувствовать им, но никогда не обсуждал с ними политику. А они, со своей стороны, тоже не нарушили этого молчаливого соглашения, которое было своего рода масонством без клятв. Их отношение к России было очень похоже на наше, хотя Польша оказалась в ином, нежели Финляндия, положении после двух своих восстаний в 1831 и 1863 годах, которые, в особенности первое, были подавлены с крайней жестокостью. Королевство Польское, созданное Александром I, постепенно лишилось своих привилегий и превратилось в российскую провинцию, где русский язык стал официальным, а школы и государственное управление русифицировались. Внешне Польши не осталось, но под спудом польский патриотизм пылал с еще большей силой. Контакты русских и поляков были минимальными, и даже мои связи с поляками вызывали подозрения и заставили главное управление жандармерии направить несколько донесений на меня генерал-губернатору, выбросившему их, однако, в мусорную корзину.

Традиционная ненависть между этими двумя славянскими народами тем не менее никогда не принимала насильственных форм, поскольку поляки хорошо знали, что это приведет только к усилению угнетения. Несмотря на глубокую вражду, отношения между русскими и поляками часто характеризовались редким в наши дни рыцарством. Приведу один пример: во время восстания 1831 года адъютант вице-короля, великого князя Константина, попросил у него отставки, дабы присоединиться к восставшей польской армии. Великий князь, испытывавший большую симпатию к полякам, не отказал в этой просьбе. После недолгого молчания он произнес: «Ты прав, твое место там» – и, осенив своего адъютанта крестным знамением, отпустил его.

Я с удовольствием вспоминаю, какие виды спорта были в Польше, и прежде всего о великолепных охотничьих выездах в Имперском охотничьем домике в Спале, близ Варшавы. Когда уланам выпала честь охранять императорскую резиденцию, меня часто приглашали принять участие в этих грандиозных охотах. Как всегда, я был поражен простотой жизни императорской семьи, и именно в этом маленьком замке, окруженном обширными лесами и вдали от столичных забот, император был счастливее всего. В 1912 году в Спале меня произвели в генералы свиты его величества, что не влекло за собой никаких придворных обязанностей, но давало право носить императорский вензель на эполетах и аксельбантах и быть допущенным к императору без лишних формальностей.

В Маньчжурии я так сильно заболел ревматизмом, что мне не в шутку приходили мысли отказаться от военной службы, и я попытался вылечить болезнь летом 1914 года, приняв курс лечения в Висбадене. Это произошло вскоре после того, как в Сараево прозвучали смертельные выстрелы, жертвами которых стали эрцгерцог Франц Фердинанд и его жена, и атмосфера в Германии, казалось, была взвинчена. Чувствовалось, что военный психоз нарастает с каждым днем, а общественность все явственнее проявляет враждебность к русским гостям.

Возвращался я через Берлин, а поскольку до отправления варшавского поезда оставалось несколько часов, я воспользовался возможностью навестить моего давнего делового партнера, одного из ведущих в Европе конеторговцев, продававшего преимущественно первоклассных ирландских и немецких лошадей. В свое время трех его лошадей я купил для себя, однако большая часть моих приобретений предназначалась для императорских конюшен. К моему изумлению, его конюшни оказались практически пусты, но непревзойденный Вольтман приветствовал меня счастливой улыбкой и словами: «Генерал, как жаль, что вы не пришли вчера, до того, как я продал армии сто пятьдесят лошадей!» Удивленный, я спросил, как армия, обычно платившая за замену лошадей 1200 марок (60 фунтов стерлингов), могла позволить себе купить лошадей его класса, как правило стоивших 5000 марок, он с хитрой улыбкой ответил: «Когда кто-то думает о войне, то должен быть готов заплатить». Тут я сильно задумался.

22 июля я прибыл в Варшаву и присоединился к своей бригаде, участвовавшей в маневрах, которые должны были закончиться кавалерийской атакой. Когда я возглавлял эту атаку, моя лошадь понесла, и я вывихнул лодыжку. Мне пришлось вернуться в свою палатку в парке одного из поместий графа Замойского и лечь на походную кровать. Но тотчас пришел начальник штаба с телеграммой, приказывающей бригаде без промедления выдвигаться в Варшаву. Отдав необходимые приказы, я сел в свою машину и поехал туда.

Первое, что бросилось мне в глаза в газетах, было сообщение об ультиматуме Австро-Венгрии, накануне предъявленном Сербии. Зная настроения в Германии, я ни на секунду не сомневался в неизбежности войны.

Пять дней прошли без каких-либо тревожных известий. Армия и общество с нетерпением ожидали больших событий.

29 июля я пошел в Cercle de Chasse что-то узнать, хотя будним летним днем и не ожидал встретить много членов клуба. К моему удивлению, за большим столом собралось немало землевладельцев. Все они прекрасно понимали, что, если не удастся избежать войны, несчастному польскому народу придется проливать кровь под знаменами трех иностранных империй, а когда битва прокатится по равнинам Польши, мало