Пролетая над самим собой - Евгений Модестович Табачников

паровоза с облупленной красно-черной трубой и пяти вагонов. В них удавалось запихивать оловянных солдатиков и катать это чудо по полу.

Это я. 1951

Еще я помню, как лет в пять мне подарили большую красавицу куклу, с фарфоровым личиком, карими глазами, приклеенными длинными ресницами, одетую в пышное платье, в носочках и черных туфельках. Хотели сделать как лучше, принести подарок ребенку Модеста, но перепутали: несли девочке, а принесли мальчику. Мама посадила куклу на диванных подушках и назвала Кларой. А мне строго наказали ее не трогать, а любоваться. Спустя какое-то время появилась возможность познакомиться с Кларой поближе, потом меня заинтересовало, может ли она кивать головой и крутить ею, как мой гимнаст. В результате голова куклы отделилась от туловища, а я получил в назидание по заднице.

В двух шагах от дедушкиного дома, на пересечении Столешникова переулка с Большой Дмитровкой, короткое время помещалась крошечная мастерская с висевшими по стенам кукольными руками, ногами, головами. Сутулясь, нагнувшись над столом, трудился очкастый еврей – волшебных дел мастер, в клеенчатом фартуке, лечивший маленьких питомцев, пришивая и припаивая утраченные части. Голова встала на свое законное место, но мама решила больше не испытывать кукольную судьбу, да и мою тоже, и передарила Клару моей двоюродной младшей сестре Вике.

Рита Табачникова (Камер) со старшей сестрой Этель

В нашей семье всегда верховодила мама, Рита Борисовна Табачникова, в девичестве Камер, с успехом совмещая должности домоправительницы, а также менеджера и музы Модеста.

Она росла средним ребенком в еврейской семье, приехавшей в Москву конце двадцатых – начале тридцатых годов из Херсона. Дедушка-ремесленник трудился день и ночь, делая все, чтобы семья жила в достатке. Так как в послевоенные годы не хватало «товаров народного потребления», а проще говоря – всего, то одежду старались перекраивать, перелицовывать и перекрашивать.

В Столешниковом переулке, во дворе доходного дома, сейчас уже не существующего, на первом этаже, в бывшей дворницкой ему удалось в своей квартирке устроить на кухне красильню, совместив ее с ванной, где на конфорках громоздились чаны и где ткани меняли цвета. Для этих целей использовались пакетики с красителями, продаваемые в хозяйственных магазинах; растворяя их в кипящей воде, дед опускал туда вещи и сосредоточенно помешивал. Спустя какое – то время блузки и платья превращались в новую сказочную одежду. Профессиональные красильщики пользовались успехом, у них появлялись постоянные клиенты, перепродававшие перекрашенные вещи на рынках. Главной тканью красильщика – символом эпохи являлся сатин, шелковая, шерстяная или синтетическая ткань с гладкой поверхностью. Ее красили в различные темные цвета и широко использовали. Из черного сатина строчили обязательную физкультурную форму либо короткие или длинные шаровары, куда продевалась тугая резинка, или «нарукавники» – атрибут бюрократов и школьников, чтобы, не дай бог, не протирались локти. Вспомните фильмы пятидесятых годов, где появлялись счетоводы-бухгалтеры с сатиновыми нарукавниками или трудолюбивые первоклашки.

С мамой. 1948

Вытяжка в квартире не справлялась. Тяжелый запах всегда стоял в плохо проветриваемом помещении. Так и жили… С одной стороны – картина Левитана на стене и чан с чужим выкрашенным сукном на огне – с другой.

Моя бабушка, не имевшая специального образования, а впоследствии и мама, работавшая некоторое время чертежницей в архитектурном бюро, обладали отменным природным вкусом и пониманием красоты старинных вещей и украшений.

Мама прекрасно моделировала, кроила и сама шила платья, включая концертные, для знакомых певиц. Умела работать с меховыми шкурками, создавая жакеты и пелерины. Типичная картина: на четырех чушках, деревянных подставках, лежит снятая с петель дверь, на которой маленькими гвоздиками набиты меховые шкурки, на них лежат бумажные лекала, рядом кусок мела. Когда в пятидесятые годы с деньгами стало совсем туго, мама зарабатывала и, по существу, содержала семью композитора, написавшего к тому времени многие свои шлягеры.

Рита, кроме этого, еще и прекрасно готовила. В фирменном меню выделялись гефилте фиш – рыба по-еврейски, фаршированные яйца по особенному рецепту, охотничьи сосиски, разложенные в два ряда на металлическом подносе, пропитанные чем-то особенным и политые медицинским спиртом. В кульминационный момент подачи на стол, подожженные и полыхающие синим пламенем, они производили эффектное действие на творческую и не вполне интеллигенцию с рюмками в руках. И, конечно, торт «Наполеон» – многослойный, приготовленный накануне, пропитавшийся заварным кремом и тающий во рту. Мне всегда в ультимативной форме приказывалось: «Чтобы духу твоего рядом с ним не было… По-хорошему говорю, один раз. Ты понял?», а затем добавлялось еще что-нибудь не вполне нормативное Мама могла наподдать, я это хорошо усвоил, и повторения не требовалось.

Когда мы переехали в Большой Гнездниковский переулок, то первым делом меня приспособили гулять в частной группе детей под руководством Ольги Николаевны – властной женщины, педагога со стажем. На Тверской бульвар в зимнее время выходила вереница выстроенных попарно «космонавтов», робко и неуверенно ступавших по родной, но незнакомой земле и одетых в шубки ниже колен, купленные на вырост, с рукавами, в которых прятались варежки, переброшенные через спину на резинках, в лыжных штанах-шароварах, плотно обхватывающих валенки. Валеночки не гнулись, не давая никакого простора для движений, и всовывались в резиновые калоши на кумачово-красной войлочной подкладке. Шапка-ушанка плотно сидела на голове, завязанная под подбородком лентой-шнурком. Ворот шубки всегда находился в приподнятом состоянии, сверху повязывался теплый платок, в зависимости от достатка родителей или оренбургский, или просто шерстяной, узел приходился на спину. На лицо объекта накладывался полотняный платочек, оставляя открытыми глаза и частично нос. В руках «космонавты» несли лопатки и ведерки для хозяйственной деятельности. Располагаясь вокруг воспитательницы, они радовались матушке-зиме, играя и ковыряя снег. Моими друзьями стали Савик и Эрик. Когда Савик падал, то он переворачивался на спину, как навозный жук, и, рыдая, просил: «Ольга Николав-в-вна, поднимите меня».

Наша семья в течение почти всего моего детства проживала в «московской высотке», или «доме холостяков», или «небоскребе». Так назывался самый высокий дом в Москве, построенный архитектором Э.-Р. К. Нирнзее в 1913 году. Громадный «дом дешевых квартир», втиснутый в узкий переулок и увенчанный двумя крышами, всегда являлся памятником архитектуры и гостеприимным пристанищем для людей, чьи имена вписаны в историю театра, литературы и раннего кинематографа. Каждый этаж состоял из системы продольных и поперечных коридоров, в основном проектировались таким образом, чтобы при максимально маленькой прихожей, санузле и кухоньке разместить объемную комнату с альковом и полезной площадью от 28 до 47 квадратных метров. Кроме этого,