Воспоминания о Ф. Гладкове - Берта Яковлевна Брайнина

работу над текстом по трем вариантам: «Новый мир», 1‑е издание в «Сов. литер.» и второе (дорогое), вышедшее недавно тоже в изд‑ве «Сов. лит.».

Жму Вам руку.

Фед. Гладков.

P. S. Ответ задержался потому, что в Москве меня не было дней 10. Если у Вас нет «Энергии» последнего издания, я вышлю Вам.

1934 г.».

Это письмо Федора Гладкова, как и другие его письма, не только облегчило мою работу, но придало ей особый интерес и смысл. Хотелось не просто написать о романе «Энергия», но изложить и его творческую историю. Поэтому я решила обратиться к писателю с просьбой разрешить изучить рукописи романа. Навстречу пошел и Пушкинский Дом, собиравший в это время рукописи советских писателей и согласившийся послать меня в Москву для их получения и передачи в рукописный отдел. В ответ на мое письмо с просьбой о передаче рукописей Федор Васильевич писал:

«Уважаемая Саломея Григорьевна!

Извините за неаккуратность! На телеграмму не ответил и ответ на письмо задержал. Чертова суетня!

Почему именно Вы сами должны приехать в Москву и исключительно за рукописью? Ведь это можно сделать попутно: кто-то из Ваших знакомых едет в Москву, а на обратном пути забирает рукопись. Кстати, у меня рукопись и в карандаше, и с машинки. Какая Вам нужна? В карандаше настолько неудобочитаема, что над ней очень трудно работать. Нужно ли терять на это время? Приехать Вы можете когда угодно. Приедете, позвоните по телефону 2-71-42, и мы сговоримся о встрече. Придете, увидите рукописи и можете забрать любую из них.

С приветом.

Фед. Гладков.

21/I-34».

Так решился вопрос о поездке в Москву, и в феврале 1934 года мне довелось позвонить в квартиру 36 дома № 5 по Саймоновскому проезду. Открыл мне Федор Васильевич, и первое, что запечатлелось, это то, что он был маленького роста и седой. Федор Васильевич пригласил меня в свой кабинет, похожий на кабину управления большого аэропорта, сквозь окна которого видно было огромное строительство Дворца Советов и дальше, казалось, вся Москва.

Много интересного рассказал во время этой встречи Федор Васильевич. Он говорил о безмерных трудностях творческого поиска, о том, как сложно художнику найти свой настоящий путь. Рассказывал, какими дорогами пришел он к «Энергии». Замысел «Энергии» относится к периоду завершения «Цемента». В это время Гладковым был задуман большой роман «Москва», начинавшийся смертью В. И. Ленина. Роман был в значительной части написан, но не завершен автором. «Энергия» вырастала из этого незавершенного романа. Непосредственным стимулом к написанию романа о социалистической стройке явилась поездка на Волховстрой в 1927 году. Там Гладков пришел к мысли о необходимости непосредственной зарисовки «настоящих дней».

С большим увлечением рассказывал писатель о своих поездках и жизни на Днепрострое. Непосредственно творческому процессу, как и у большинства художников, у Гладкова предшествовал довольно длительный период наблюдения и изучения жизни, он «обхаживал» материал, знакомился с интересующими его людьми: «Я особенно люблю наблюдать лица, жесты, походку, оттенки смеха, речевые особенности. Это давно уже вошло в привычку и очень помогает в моей художественной работе»[15], — писал он о своей работе над «Цементом». Первые поездки Гладкова на Днепрострой имели место в 1927 году, когда строительство только начиналось.

«Здесь я был еще в те дни, — вспоминал писатель, — когда в обнаженные граниты впервые вонзались стальные буры под ударами молотов, а потомственные грабари на своих клячах, запряженных в патриархальные колымажки, только что запылили на глинистых холмах обоих берегов Днепра»[16].

Во время своего пребывания на Днепрострое Гладков чувствовал себя не писателем, а строителем, он вникал во все вопросы стройки — большие и малые, широко общался с людьми. В конечном итоге больше всего его интересовали люди, эти новые люди, строители нового мира. В своих «Письмах о Днепрострое» Ф. В. Гладков писал: «Я каждый день заходил в комнату комячейки и подолгу сидел у секретаря, терпеливо наблюдая за повседневной работой партийного аппарата. Я близко сошелся с некоторыми активистами и старался изучить их как людей, призванных к сложной и большой работе на таком строительстве, которое имеет всесоюзное значение»[17].

К написанию «Энергии» Гладков приступил в 1928 году. Роман печатался по частям в журнале «Новый мир», затем текст был значительно изменен автором, после чего «Энергия» отдельным изданием вышла в 1933 году. Над последующими изданиями автор продолжал упорно работать.

Наша встреча в Москве завершилась тем, что Федор Васильевич вручил мне все имевшиеся у него рукописи «Энергии», которые были мною переданы в рукописный отдел Пушкинского Дома. Продолжая изучение по свежим следам творческой истории романа, я вновь и вновь обращалась к писателю, и он очень интересно сам рассказывал о своей работе в письме от 30 марта 1934 года.

«Уважаемая Саломея Григорьевна!

Мне очень радостно, что Вы находите удовольствие возиться с моими варварскими рукописями, которые я считаю «отходами» в работе. Я с наслаждением сжег бы их или выбросил в «утиль». При одном взгляде на них, даже при одном воспоминании меня охватывает немощь! Это — страшный для меня документ: он изобличает мою художественную беспомощность, мучительные потуги сделать что-то похожее на книгу, не похожую на другие. Мое постоянное состояние таково: я болею разъедающей рефлексией — отрицаю себя. Мне кажется, что я сделал «ошибку молодости», когда решил писать, когда опьянился искусством. Ничего, кроме страданий, писательство мне не приносило! Несмотря на «славу» (черт бы ее побрал, подлую!), я ни на секунду не верил себе, и мне казалось смешным, что люди волнуются по поводу «Цемента», а сейчас (как будто) — «Энергии». Но бросить писать уже не могу. Я прикован к литературе цепями. Всякую отрицательную критику, вплоть до уничтожающей, я принимаю, как заслуженную. Но до того момента, пока она не переходит в клевету. Тут уже я негодую — не на критику, а на клевету.

Так, напр., я бесился по поводу выступления Серебрянского о «Новой земле» в 1931 году в «Октябре», так негодую сейчас на... высказывания А. Жида о «Цементе», что я «вливаю новое вино в старые мехи», что я — эпигон. А высказывания Жида — высказывания буржуазного гурмана, который не понимает ни на йоту нашей действительности и нашего искусства и приписывает им черт знает какую идиотскую чушь. Но при чем тут «старые мехи» и «новое вино»? В «Цементе»-то как [раз] и сказался полней отход [от] прежних традиций. Меня-то как раз и упрекали за «разрушение» и «нарушения». Если и устанавливали