Джон Фаулз - Дневники Фаулз

12 ноября

Ли. Здесь все зациклено на деньгах и смерти: говорят только об умерших, умирающих и деньгах, которые от них останутся. Диалоги совсем как у Ионеско. У М. ни с кем не сравнимый талант запоминать абсолютно незначащие вещи — числа, детали обедов, ужинов. Если и впрямь настанет день конца света, для нее он пребудет днем, когда она получила письмо от Хейзел. Она поведала Э. о постигшей Хейзел «трагедии»: каком-то молодом человеке, которого, как она надеялась, та сможет заарканить. Но, видите ли, тот намеревался переспать с ней, а она, неразумная, отказалась. Все это выглядит до ужаса неэмансипированно: прося совета, Хейзел написала М. — и это в наши-то дни, в наш-то век, просто поверить невозможно! Бедняжка так и не смогла освободиться от предрассудков, опутавших затхлый мирок Ли, в котором нет места ничему, кроме холодности и приличий.

Дж. Лавридж. Сегодня рассказал ему о «Коллекционере». Он воспринял новость на удивление доброжелательно. А потом поведал — к моему величайшему изумлению, — что и сам он поэт. Написал большой стихотворный цикл — в форме сонетов, — посвященный Елизавете I.

— Один из них я прочитал другу, и тот разрыдался.

Я замялся, пробормотал какие-то банальности; трудно было не расхохотаться. До чего трогательно: амбициозный маленький человечек и его потаенные стишки.

Если мне импонирует Дж. Лавридж, то его проклятого кузена, коммодора воздушного флота, пытающегося привнести во все, что он делает, лексику штабиста, служаки в мундире, я на дух не выношу. Вся эта абсурдная напыщенность и официальщина: он, извольте видеть, «отдает распоряжения». «Экзаменаторы должны учитывать» (это мы-то, когда проверяем письменные работы учащихся) то-то и то-то. Из породы тех, кто неизменно выплескивают из корыта с водой ребенка, он буквально помешан на таблицах, графиках, расписаниях, цифровых показателях, фактах. Полагаю, такие люди являют собой не что иное, как современное воплощение miles gloriosus[725], достойное осмеяния, и к ним следует относиться как к таковым. Когда они на сцене, зрители покатываются со смеху, но коллегам по труппе вовсе не так весело. Все его самодурство и грубость — на бумаге; ну что же, придет день, и я отвечу ему тем же — на бумаге.

20 ноября

Пришел сигнал «Коллекционера». Роман воплощается в реальность, читается гораздо лучше, чем раньше. Есть и первая реклама — извещение в «Букселлере».

Ужин с Дженнифер Ардаг. Атмосфера официальная и скованная; у нее талант собирать вокруг себя далеких от естественного поведения людей. Вроде ее шефа Джона Розенберга, главы лондонского филиала компании «МГМ», — несуразного человечка, говорящего этаким особым командным тоном: всегда чересчур громким, гнусавым, пронизывающим. Его манеры отмечены каким-то окаменевшим и чуть циничным налетом светского — вернее, псевдосветского — лоска. Предпочитает безличные формы речи. Странно: такой же голос, как у бывшего мужа Дженнифер. Присутствовал и еще один молодой человек из «Таймс литерари саплемент» — Алан Дэвис: маленький, одноглазый, тоже язвительный или псевдоязвительный и тоже какой-то окаменевший. Люди, безнадежно далекие от живого слова, от творчества. Евнухи от литературы, навсегда застывшие у входа в гарем. Когда они пишут, в лучшем случае получается кто-нибудь вроде Фэрбенка или Честерфилда. Шеф «МГМ» долго распространялся о том, как ему хочется поселиться в загородном доме в Дорсете. А когда ужин кончился, Дж. поведала нам ошарашивающую правду: оказывается, он — американец. И к тому же еврей. И, стыдясь того и другого, напяливает на себя этот режущий ухо тон как защитную маску.

Мы выдержали испытание до упора, позволив Дж. в очередной раз выплеснуть ее семейные горести (месяц назад это уже было). Я сделал попытку перевести разговор на нас, на наше прошлое; но она готова лишь бесконечно рассказывать о себе. Что удивительно — ведь мы так мало знакомы. Полагаю, имеет место некое избирательное сродство. Дж. нравится мне, она способна на экзистенциальные поступки: она доказала это тем, как поступила с недоделанным Джоном Ардагом. Иными словами, смогла, преодолев бремя собственного прошлого, вышвырнуть благоверного за ворота. Но тем не менее продолжает собирать вокруг себя вызывающих тошноту зомби от среднего класса, а этого я не выношу.

22 ноября

Не могу сосредоточиться на работе. Просто нет времени.

Ночь вроде той, что на 25 сентября. Я был очень уставшим, спал плохо. Всю ночь сновидения-галлюцинации, в центре которых — боль. И опять, проснувшись, не мог припомнить ничего конкретного — только общее ощущение, что «увидел» нечто необычное. На сей раз это было сложное единство существования как источника боли; чувство необходимости боли. Вся утонченность слов, вся безграничность идей, вся неизмеримость сознания — это боль. И это ощущение было на редкость бесстрастно. Словно лицезрение безупречного мастерства стратегии собственного противника.

Есть три уровня постижения экзистенциализма. Неумное и ошибочное представление, преобладавшее в конце 1940-х годов: экзистенциализм как позднейшая гримаса богемного стиля жизни; то же, чем сегодня является битничество. Второй уровень: интеллектуальное понимание, знание сопутствующих теорий, не более того. И третий: ощущение себя как экзистенциального индивидуума, чувство, при котором бесповоротно и необратимо ощущаешь себя экзистенциалистом. Есть два самых важных, на мой взгляд, экзистенциальных чувства: 1) чувство боли и 2) чувство самоизолированности. Разумеется, оба могут быть проявлением некоего одного. Но не обязательно. Подобное ощущение таит в себе приятную бесстрастность. Оно служит убежищем. Никому и ничему не дано проникнуть в сердце-вину этой изолированности; в ней я существую в незамутненном виде; в ней я неуязвим.

8/9 декабря

На уик-энд приехал Подж. На чай зашли Ронни и Бетеа Пейн. Поджу и мне не импонирует мир Ронни Пейна, мир Флит-стрит и ее мишурного блеска. Мы хором заявили, что ненавидим нового человека с телеэкрана: телезнайку, теле-«экс-перта», человека, без остатка поглощенного собственным публичным имиджем. Но это не более чем старая игра в «разоблачение» оппонента. Подстраховка популярности от противного. Р.П., в особенности, хочет быть таким человеком — всегда стремился быть им. А Подж со своим цинизмом всегда готов восхищаться любым мишурным великолепием. Таково новое веяние моральной моды: он на редкость искусен в том, как ударять по клавишам меж старых нот. Оба, два светских льва, повстречав прирожденного Кандида, подняли на смех и меня, и «Коллекционера».