…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

Арендта, жил в Петербурге, дослужился до высоких чинов, выпустил книгу мемуаров о балканском походе русской армии “Картины Турции”, издавал медицинскую и литературную газеты. Все они, его родственники, были люди инициативные, напористые, оборотистые, и сам он не мог бы, конечно, продержаться без их материальной помощи. И все же, по его собственным словам, лучшее, что у них было, это его фамилия…

Итак, я оказался первым иностранцем, которому выпала честь увидеть еще никому не известный автограф Гейне, к тому же сделанный на первом издании книги Гофмана. И я искренне пожалел о том, что не смогу рассказать об этом факте профессору Металлову.

Яков Михайлович Металлов[120] вел у нас в университете спецкурс по Гейне: читал он квалифицированно, однако без блеска, чуть сварливо, немецких цитат избегал, цитировал стихи в переводе, но в Гейне был влюблен, во всей мировой литературе, казалось, его одного и признавал. Веймарские классики по сравнению с Гейне были для него едва ли не филистеры.

В 1949 году стали Металлова из университета вытеснять. На одном собрании кто-то, заходясь от лютой ярости, весь белый, кричал:

– Да вы же Гёте и Шиллера своим Гейне растоптали!.. Да вы же до апологизации Баруха Спинозы дошли![121]

Обвиняли его и в злонамеренном сближении хоть и “противоречивого”, но все же “прогрессивного” Гейне с “архиреакционным”, каким он тогда числился, романтиком Гофманом, что, как говорили, находится в вопиющем противоречии с научной истиной.

И вот теперь, в Дюссельдорфе, держа в руках томик Гофмана с дарственной надписью Гейне, я подумал, что эта книжка могла бы послужить в свое время для Якова Михайловича неким, возможно, алиби.

Но Металлов из университета ушел и в последние годы жизни только и занимался своим Гейне, редактируя и составляя его однотомники. Переводческих удач и новых открытий в них, к сожалению, немного.

На непереводимость Гейне сетовал еще Блок, которого образ Гейне преследовал, должно быть, всю жизнь. В его записных книжках, особенно 1918–1920 годов, то и дело встречаешь лихорадочные записи: “Жар. Много Гейне.”, “Ночью пробую переводить Гейне.”, “Весь день – Гейне.”, “Весь день я читал Любе Гейне по-немецки и помолодел.”…

Из современных ему переводчиков Блок выделял Зоргенфрея, поэта символистского круга, сотрудника Блока по “Всемирной литературе”. Ему посвящены “Шаги командора” и несколько лестных отзывов: “В.А. Зоргенфрей хорошо переводит.”, “Перевод Зоргенфрея, кажется, блестящ…”

Вильгельма Александровича Зоргенфрея сейчас мало кто знает, хотя переводы его возвратились в новые издания Гейне, а иные стихолюбы еще хранят в памяти его куплеты времен голодных петроградских пайков:

– Что сегодня, гражданин,

На обед?

Прикреплялись, гражданин,

Или нет?

– Я сегодня, гражданин,

Плохо спал:

Душу на керосин

Обменял…

Рассказывают, что был он высок, грузен, говорил глуховато, медленно. Изредка грустно улыбался. Замкнутый, добрый человек. Однажды он принес молодому тогда германисту В. Адмони рукопись своего перевода “Торквато Тассо” Гёте с просьбой сличить перевод с подлинником, высказать замечания. На полях рукописи имелись чьи-то карандашные пометки.

– Не обращайте на них внимания, – предупредил Зоргенфрей, – это Александр Александрович.

– Какой Александр Александрович? – встрепенулся Адмони. – Блок?!..

Зоргенфрей кивнул.

– И вы хотите, чтобы я прикасался к этой святыне? – спросил Адмони. – После Блока мое вмешательство лишено смысла…

– О нет! – остановил его Зоргенфрей. – Я прошу вас непременно сверить с оригиналом… Александр Александрович не очень хорошо знал немецкий язык…

Адмони был крайне удивлен. Впрочем, он уверял, что и сам Зоргенфрей, хоть и был из немцев и всю жизнь занимался немецкой литературой, немецким языком владел средне…

Зоргенфрей канул в ленинградскую ночь. Самые последние часы его жизни, оборвавшиеся в 1938 году, нам неизвестны.

Былые, злые песни

Про темную судьбу

Давайте похороним

В большом-большом гробу…

Эти строки его перевода останутся…

В 1956 году 15 ноября умер Георгий Аркадьевич Шенгели, поэт, стихотворец, переводчик. Мне поручили составить некролог, выдали его личное дело.

Шенгели я еще застал: значительное профессорское лицо, седая шевелюра, очки. На собраниях секции переводчиков он вел себя, что называется, активно, слушая ораторов, бросал с места реплики. Чаще всего одобрительные.

Когда-то он был изысканным, нежным крымским поэтом.

Мне помнились его строки:

На нас надвинулась иная череда.

Томленья чуждые тебя томят без меры.

И не со мной ты вся. И ты уйдешь туда,

Где лермонтовские бродят офицеры…

В 1920-х годах на него накинулись лефовцы. Шенгели бросился на Маяковского. Маяковский рявкнул:

В русском стихе еле-еле

разбирается профессор Шенгели…

Из поэтов его выбили в переводчики. Он стал переводить Верхарна[122], Гюго, стихи Вольтера и Мопассана, издал книгу Гейне “Избранные стихотворения” с предисловием Лелевича[123].

После войны неистовый ревнитель переводческого мастерства Иван Кашкин ударил по его переводу “Дон Жуана” Байрона. Он покорно перешел на Барбаруса[124], Лахути[125] и Кару Сейтлиева[126], а заканчивал жизнь переводчиком туркменского эпоса “Шасенем и Гариб”[127].

В личном деле хранилась анкета, собственноручно заполненная им 13 марта 1953 года, без единой помарки каллиграфическим почерком: 1894 г. р., сын адвоката, город Темрюк, юридический факультет Харьковского университета, русский (дед по отцовской линии – грузин), первый сборник вышел в 1914 году… Далее шли однообразные ответы: “нет”, “не состоял”, “не был”…

Затруднения начались где-то на 3-й странице с вопроса: находился ли он или его ближайшие родственники на временно оккупированной территории? Шенгели добросовестно отвечал: “Я – не находился. Мой дядя по матери В.А. Дыбский, старейший профессор Харьковского университета, оставался в Харькове, где умер от голода, о чем сообщалось в «Правде». Возможно, там находились и его дети, и внуки, о которых я сведений не имею…” На вопрос, есть ли у него за границей родственники, сообщил: “Да. Мой племянник Игорь Шенгели, которого я видел лишь младенцем, живет в Бейруте, откуда прислал мне в 45 г. через редакцию «Правды» письма, оставленные мною без ответа”. Чистосердечно ответил на вопрос: лишался ли он или его ближайшие родственники избирательных прав? “Я – нет. Моя теща, М.В. Косоротова, 1870 г. р., в конце 20-х гг. на несколько месяцев была лишена избирательных прав в связи с административной высылкой ее сына…”

“Привлекались ли вы или ваши ближайшие родственники к суду?” – вопрошала анкета, и он отвечал, ничего не утаивая, как на исповеди: “Два моих старших брата, Евгений и Владимир, 1887 и 1889 г.р., кадровые офицеры русской армии,