Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм

Не обойдем вниманием и маленький литературно-исторический курьез. С приходом к Ремарку всемирной известности «Приют грёз» пережил мини-ренессанс за пределами Германии. Появились русский, латышский и голландский переводы этого романа. По-видимому, издатели полагали, что на имени «Ремарк» можно теперь автоматически неплохо заработать. Еще удивительнее тот факт, что в 1991 году роман был издан и в болгарском переводе.

Роман, ранние стихи и первые тексты в прозе пишутся в годы, когда самому автору живется совсем не сладко. Духовно Ремарк изолирован, ни рядовой вестфальский городок, ни круг друзей не дают пищи его интеллекту. Отдельные эпизоды «Приюта грёз» ложатся на бумагу в сельской глуши, куда он отправлен на работу учителем. Он по-прежнему много читает, тривиальное и занимательное, ценя при этом Ведекинда, Гофмансталя, лирику Франца Верфеля, а также книги француза, язык которого тоже будет формировать его как писателя. Жорис Карл Гюисманс, друг Эмиля Золя и поначалу убежденный приверженец натурализма, резко мутировал, войдя в число лидеров европейского декаданса. «Природа отжила свое!» — гласил его повелительный лозунг, а его книга «Наоборот» (1884) стала настольной — для усталых символистов и декадентов с их уходом в мистику, с их тягой к пышности и великолепию. Эмиль Верхарн, Макс Эльскамп, Жорж Роденбах, Морис Метерлинк были поэтами рубежа веков, Форе и Дебюсси — его композиторами, Морис Дени и Пьер Боннар — его живописцами. Далеким образцом для них служил баварский король и строитель замков Людвиг II, их храм с Граалем находился в Байройте. Оскар Уайльд сформулировал их иронический лозунг: «Первая заповедь бытия в том, чтоб жить предельно искусственным образом. Вторая пока не открыта». Ремарк принадлежал, судя по его ранним опусам, к когорте приверженцев декаданса.

Их время давно прошло свой апогей. Но Ремарк живет вдали от Берлина, Мюнхена, Вены, Гамбурга, Кёльна, Франкфурта-на-Майне, Дрездена и Лейпцига, где к ожесточенным спорам приводят уже новые течения в искусстве, где общественную атмосферу начинает определять новый, лихорадочный, быстро озолотившийся стиль жизни, а в бесконечных рядах густонаселенных «казарм» надолго поселяется бедность. Постановка пьесы Брехта «Барабаны в ночи» воспринимается в Мюнхене как сенсация, обозначая начало блестящей театральной карьеры. «Преображение» Эрнста Толлера играется в Берлине 114 раз, а заключенный в крепость автор пишет свою вторую пьесу — под названием «Человек-масса». Жители Вены спешат на премьеру спектакля по пьесе Артура Шницлера «Профессор Бернхарди». Проблема антисемитизма поставлена в ней известным драматургом еще до начала мировой войны; вскоре она обретет особую актуальность. Во Франкфурте ставят оперу Франца Шрецера «Кладоискатели», на сценах Гамбурга и Кёльна — премьеры оперы Эриха Вольфганга Корнгольда «Мертвый город». Арнольд Шёнберг переиздает в Вене свое «Учение о гармонии», а посетителей баров и бальных залов, избежавших смерти на войне и томимых теперь жаждой жизни, тоже пленяет незнакомый звук: через Атлантику, с чужими, темными ритмами и ошеломляющими инструментовками приходит джаз. Блаженное кружение в вальсе и великолепие локонов уступают место квикстепу, танго и женским прическам под мальчика. Немецкая женщина курит и не обязательно сохраняет невинность до бракосочетания. Всеобъемлющим девизом вскоре становится «американизм», за ним позднее последует «новая деловитость»; торжествуя, правда, совсем недолго.

Семинариста и молодого учителя все это, похоже, обходит стороной. Оснабрюкский театр в то же время недостатка в зрителях не испытывает. На его афише имена от Шиллера до Гёте, у оперетты там тоже надежное пристанище. Вестфальские меломаны по-прежнему любят «Вольного стрелка», а если здесь вдруг решают поставить что-нибудь из Зудермана, то публика на берегах Хазе уже чувствует себя посвященной в модерн. Моцарт, Бетховен, Шуберт с Малером в придачу — такие концертные вечера чрезвычайно приятны. «Оснабрюк» имелся тогда почти во всех немецких провинциях. (А по части театров и концертных залов имеется и в наши дни.) Скупые заметки о культурной жизни Оснабрюка важны, ибо они, пожалуй, объясняют, почему в первых литературных опытах Ремарка не ощутим пульс времени, а их автор пребывает в те годы под влиянием того, что ему дали произведения веймарской классики, позднего романтизма и вильгельмовского классицизма, а также часы, проведенные в мансарде Фрица Хёрстемайера, — вдали от мирских забот и тревог. Лишь оказавшись в Берлине, Ремарк начнет впитывать и пропускать через себя жгучие токи времени, а оно — наряду с другими факторами — станет формировать его литературный стиль и тематику его произведений.

Все это пока еще в туманной дымке, будущее не вселяет никаких надежд. Он не знает, где он находится, «зависнув» между своим мелкобуржуазным существованием и эстетизирующей декадентской литературой, которую он читает и старается копировать в собственных текстах. В июне 1919-го Ремарк сдает экзамен на звание учителя. Среди специальных тем по предмету «немецкий язык» он выбирает «лирику» и рассуждает о стихах Гёте и Гердера, после чего экзаменаторы выносят свой вердикт: «К сожалению, без проявления каких-либо чувств». И посему тоже оценка за все про все получается не слишком лестная: «удовлетворительно». Что ж, и он наверняка составил себе мнение о чиновниках, оценивавших его понимание немецкой лирики и других вопросов, на которые ему пришлось отвечать.

1 августа он вступает в Лоне, одной из деревень неподалеку от Лингена, в свою первую должность и проучительствует там восемь месяцев. Затем немногим более полугода — в Кляйн-Берсене и в Нане под Оснабрюком. И везде — в переполненных классах. Находится в угнетенном состоянии духа, в том числе и по этой причине. Ни в одном из трех мест не числится в штате, замещая коллег — больных или еще не вернувшихся из плена. Живет, снимая комнату у других учителей или у пожилых супружеских пар. Он попал в косный мир, где бесчинствуют бюрократы от педагогики, а осанистые мужчины в сутанах стараются преподать молодому человеку, один вид которого внушает подозрения, свои, «освященные веками», представления о нравственном поведении. Мы мало что знаем об этом отрезке его жизни. Сохранившиеся документы не содержат важных или интересных деталей. С достаточной долей уверенности можно утверждать одно: Ремарк не ощущал эйфории от пребывания в сельской «диаспоре». По берегам реки Эмс и вокруг Папенбурга[25] люди жили бедновато, небо часто проливалось дождем, делая все вокруг сырым и серым. Еды, напротив, в отличие от города, хватало, а прелесть ландшафта с его неоглядной ширью, зарослями вереска и синими озерами, скорее всего, несколько утешала Ремарка.

В своем отношении к новому окружению он был удивительно дружелюбен и спокоен. «В нашем доме Р. бывал, можно сказать, ежедневно, — вспоминал позднее сын одного из его коллег. — Случалось, что, к моей радости и радости моих братьев и сестер, он заходил к нам несколько раз на дню, и все тогда в доме вдруг оживало. Нас вдохновляла его игра на рояле, а в моде тогда были новые, прелестные песенки из оперетт. Прекрасно помню, как вместе с ним мы оказались на деревенской свадьбе и как от души там веселились... На охоту здесь Ремарк еще не ходил, но прежде чем заступить в должность, привез с собой красивую овчарку, которая почти всегда сопровождала его во время прогулок... В школе Р. трудностей явно не испытывал, — ни в общении с коллегами, ни в обращении с детьми... Хотя до его назначения сюда моему отцу было сказано, что он якобы “вольнодумнее”, чем нормальный молодой учитель... На службе Р. был вполне корректен. Бывая, например, с детьми в церкви, он добросовестно следил за тем, чтобы они вели себя там правильно. Мне Р. при случае как-то раз сказал, что он усиленно читал Ницше, взгляды которого ему симпатичны».

Столь идиллически безмятежной картина, конечно же, не была. Наряду с тягостным ощущением личного одиночества, с отдаленностью театров, концертов, оснабрюкских собутыльников и интересных ему на тот момент дам сердца — Лолот (актрисы Лотты Пройс), фрейлейн Мими и других, — имелись и серьезные неурядицы. Уже в начале его учительской деятельности, в декабре 1919-го, в кабинеты оснабрюкского правительства поступил донос, согласно которому «работающий в Лоне учителем Р., будучи в свое время семинаристом, участвовал в спартакистском заговоре, вследствие чего коллегия учителей (Оснабрюкской учительской семинарии. — В. Ш), исходя из высказываний самого Ремарка, считает его спартакистом». Говорилось в доносе и о том, что он, не имея на то никаких оснований, носил офицерскую форму, а также не присвоенные ему ордена. Так директор Вес, хоть и задним числом, мстил Ремарку. Он явно не мог забыть, что Ремарк, будучи избранным представителем учеников, обратился к вышестоящему начальству с требованием урезонить не в меру ретивых руководителей училища.