Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский

Что касается Дворесса, ставшего Зориным, то Л. С. Дулькин и отец рассказывали, что он является биологическим отцом знаменитого телеведущего, журналиста, политического обозревателя Валентина Зорина (1925–2016).

Регулярно по несколько часов подряд проходят допросы, на которых Даниман признается в предварительной договоренности с подельником все отрицать на следствии. При этом подчеркивает, что свои троцкистские взгляды считает, по крайней мере, частично правильными (дело П-28394, т. 1, л. 32, 32 об., 33).

Между тем Гродзенский, начиная с первого допроса, прошедшего 14 марта 1935 года, все обвинения отрицает. Следователь то и дело сердится: «вы не хотите сказать правду», «вы не разоружились» и т. п. (дело П-28394, т. 1, л. 35, 35 об.).

Тогда наркомом внутренних дел СССР был Генрих Ягода. Любопытное свидетельство приводит в воспоминаниях гражданская жена писателя Исаака Бабеля Антонина Пирожкова:

«Как-то, возвратившись от Горького, Бабель рассказал:

– Случайно задержался и остался наедине с Ягодой. Чтобы прервать наступившее тягостное молчание, я спросил его: «Генрих Григорьевич, скажите, как надо себя вести, если попадешь к вам в лапы?» Тот живо ответил: «Все отрицать, какие бы обвинения мы ни предъявляли, говорить “нет”, только “нет”, все отрицать – тогда мы бессильны»[28].

Мой отец с Ягодой не беседовал, но точно следовал его «совету» сам и часто повторял его мне. Впрочем, в ежовско-бериевские времена отрицание обвинения уже не помогало.

На продолжающихся допросах Гродзенский по-прежнему все отрицает и характеризует Данимана как «человека, вполне разделяющего политику и мероприятия партии». Сам же Даниман на допросах упрямо твердит, что по-прежнему придерживается троцкистских взглядов, которые не потеряли актуальности (дело П-28394, т. 1, л. 38, 38 об.).

Решающее значение приобрела очная ставка Данимана и Гродзенского 25 июня 1935 года, во время которой Даниман все признает, а Гродзенский все отрицает и виновным себя не признает. Со слов Данимана, Гродзенский заявил, что «удар партии по бывшим зиновьевцам и троцкистам представляет собой острое Сталинское блюдо, о чем предупреждал Ленин» (дело П-28394, т. 1, л. 39, 40, 49).

Последнее было просто убийственным! Ведь приписываемые Даниманом своему подельнику слова напрямую связаны с именем Троцкого!!! «Этот повар, – предупреждающе говорил Ленин о Сталине, – будет готовить только острые блюда». Но сам Ленин не мог, конечно, предвидеть в феврале 1921 года, когда сказаны были эти слова, той дьявольской кухни, которую Сталин соорудит на костях большевистской партии»[29].

После такого признания ни на какое снисхождение не приходилось рассчитывать. Особое Совещание при Народном Комиссаре Внутренних Дел СССР от 3 июля 1935 года приговорило Гродзенского Якова Давидовича к заключению в исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ) сроком на три года, считая срок с 13 марта 1935 года, а Данимана Давида Львовича приговорили к ссылке в Алма-Ату сроком на пять лет (дело П-28394, т. 1, л. 56, 57).

Дальнейшую судьбу Д. Л. Данимана можно проследить при продолжении просмотра следственного дела. Как следует из него, 2 сентября 1936 года Даниман был вторично арестован. На сей раз ему инкриминировалось создание в Казахстане контрреволюционной группы. Наступил пик сталинских репрессий, и 8 октября 1937 года выездной сессией Военной Коллегией Верховного суда СССР осужден по статьям 17-58-8 и 58–11 УК РСФСР к высшей мере наказания (ВМН) (дело П-28394, т. 1, л. 61). Реабилитирован посмертно в 1959 году. Так сложилась судьба человека, фактически пожертвовавшего жизнью ради отстаивания своих взглядов и оговорившего моего отца, да и, скорее всего, не только его одного.

Свой первый срок Яков Давидович «мотал» в Воркут-Печлаге. Варлам Шаламов, сравнивая его с Колымой, замечает: «Воркутинский лагерь не был лагерем уничтожения, как Колыма, и кой-какой человеческий облик воркутяне сохранили».

Если судить по моему отцу и его друзьям – ветеранам Воркутлага, то Шаламов прав – все они сохранили не только человеческий облик, но и лучшие качества характера. Одно из впечатлений той поры зафиксировано в записной книжке Я. Д. Гродзенского: «Мозг всегда был в подчинении у желудка. И только когда усталость валила с ног, желудок переставал властвовать, но и ослабевший мозг словно погружался в пустоту». И там же приводит строки из поэмы Александра Твардовского «Теркин на том свете», появившейся в 1963 году, когда Яков Давидович заносил свои мысли в записную книжку.

…Там – рядами по годам

Шли в строю незримом

Колыма и Магадан,

Воркута с Нарымом.

За черту из-за черты,

С разницею малой,

Область вечной мерзлоты

В вечность их списала.

Яков Гродзенский в письме Шаламову, рассказывая о Воркутинском лагере, объяснял гулаговский смысл глагола «накрылся»: «Позднее в Воркуте появились могилы без всяких кольев. Трупы сваливались в кучу и наспех засыпались промерзшей землей. Отсюда и пошло – накрылся». И еще одно впечатление в Воркутлаге, из записной книжки: «Изнанку жизни показывали многие, в том числе и Горький. Но изнанка души, вывороченной следствиями и тюрьмами, видна здесь».

Я часто слышал от отца заповеди Воркутлага: ешь, потей – работай, мерзни; не откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня.

Последнее я воспринимал как иронию над одной из заповедей ученика младших классов советской школы:

– Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

В следственном деле отца (т. 2, л. 30) приводится акт медосвидетельствования обвиняемого. Категория трудоспособности – «Годен к тяжелому физическому труду» – звучит, как приговор к длительной и мучительной смерти.

13 марта 1938 года истек срок заключения Я. Д. Гродзенского, но вместо долгожданного освобождения последовало постановление Особого Совещания от 20 мая 1938 года, и срок наказания был увеличен еще на пять лет исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ). Таких как Яков Давидович называли «повторниками» – отсидев полученное в ежовщину тюремное заключение, они снова арестовывались и получали новый срок или препровождались в ссылку.

Дело отца вел зловеще знаменитый следователь Кашкетин (1905–1940). В истории лагерных массовых казней 1937–1938 годов «кашкетинские расстрелы» стали понятием почти нарицательным. Вот как описывает палача А. Антонов-Овсеенко: «особоуполномоченный НКВД капитан госбезопасности Кашкетин. Низкорослый, худой, кривоногий, из кармана галифе торчит рукоять револьвера, изо рта постоянный запах спиртного, красной злобой горят глазки»[30]. О Кашкетине пишет Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба». Рой Медведев в исторических очерках «О Сталине и сталинизме» приводит свидетельские показания одного из друзей моего отца по Воркутлагу А. Д. Пергамента: «Чудом оставшийся в живых бывший “воркутинец” А. Пергамент, в начале 20-х годов сотрудник Троцкого, рассказал мне, что на Воркуте ни о чем не подозревавших заключенных переводили на