Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

«Двенадцать». Идея «спасения» восприятия от автоматизации прослеживается в иных областях авангарда – прежде всего в кино (в 1917 году Л. Кулешов публикует статью «О задачах художника в кинематографе», в которой впервые на русском языке обоснованы задачи монтажа), в котором сопряжение разных кадров выявляет смыслы, недоступные при ином способе восприятия[191]. Монтаж – подлинно революционный метод, и Кузмин активно использует его в своих произведениях уже в первые пореволюционные недели, буквально откликаясь на призыв представителей «левого» искусства.

Однако не только монтаж и хроника свидетельствуют об интересе Кузмина к современности. Стихотворение «Майский день» насыщено политическими лозунгами («Все народы мира – братья!»), характерной формульной лексикой («товарищ трудовой», «назло капиталистам», «красный майский день»), у него специфический «маршевый» ритм, создающий ощущение напряжения и ровной поступи. Вероятно, этот текст создавался как стереотипно-революционный: по мнению Н. А. Богомолова, стихотворение представляло собой непосредственный «заказ редакции»[192].

Стихотворение «Волынский полк» было опубликовано в апреле, параллельно формированию в прессе героического образа волынцев, примеры чего можно встретить, например, в «Синем журнале»:

С именем Волынского полка навсегда связаны самые светлые страницы русской истории. <…> В те часы, когда судьба народа решалась на Литейном проспекте и Знаменской площади, когда никто не знал, кто победит – народ или самодержавие, – тот, кто открыто стал против опричников, тот заглянул в бездну[193].

Ср. последние слова со строками Кузмина:

Ведь они ничего ни знали,

Радуясь круглыми горлами:

Расстреляют ли их в самом начале

Или другие пойдут за ними святыми ордами.

Другие строки Кузмина – «Как будто Пасха в посту настала» – также находят соответствие в пореволюционной прессе: уподобление революции Пасхе (которая в 1917 году пришлась на 2 апреля) и представление революционных событий как настоящего, подлинного Воскресения было популярным приемом газетной риторики[194]. Примеры можно обнаружить, например, в такой заметке, помещенной на первой полосе «Синего журнала»:

Христос Воскресе! <…> Первая Пасха, которую мы встречаем свободными. И впервые, быть может, это пасхальное приветствие – «Христос Воскресе!» – звучит для нас не как дань обычаю, а как прекрасный и значительный символ. Ведь вместе с Христом воскресла и Свобода! И Пасха – это праздник свободы, возрождения, праздник первого в мире Революционера[195].

(См. в том же номере статью Шебуева «Пасхальное»: «Никогда еще Пасха не была такой красной, как нынче»[196].)

«Русская революция» насыщена стереотипной революционной риторикой: музыка, красные банты, всеобщее братание, лозунги, указание на знаковые события (восстание Волынского полка), характерная лексика («гражданин»), отождествление революции с Пасхой, отсылка к Французской революции[197]. Оно выглядит органично в контексте пофевральской энтузиастической лирики, примеры которой в большом количестве появились на страницах российских газет в марте – апреле 1917 года. Их авторами были признанные мэтры, например В. Брюсов: «На улицах красные флаги, / И красные банты в петлице, / И праздник ликующих толп; / И кажется: властные маги / Простерли над сонной столицей / Туман из таинственных колб»[198], малоизвестные поэты вроде А. Липецкого: «Найдена Свобода, / Пали цепи в прах, / Пали… У народа / Песня на устах. <…> / Добрый для Свободы / Нужен, братцы, дом…»[199], поэты, печатавшиеся на страницах изданий для рабочих: «Свершилось… И рухнули своды / Презренной, кровавой тюрьмы <…> / Да здравствуют братства объятья! / Да здравствует вольный народ!..»[200]

Акцентируем внимание на том, что Кузмин ориентируется на риторику и темы популярных изданий («Нива», «Синий журнал»), а революция в его изображении соткана из слухов, уличных реплик, сиюминутных настроений, опосредованно связанных в один сюжет (как и в «Двенадцати» Блока). Все это ведет к тому, что художественный текст становится полупублицистическим, полуфикциональным – реализация этой тенденции ранее уже была предпринята Кузминым в своей прозе и явно отвечала стремлению автора «влиять на аудиторию», давая стилистически выверенные образцы утилитарного искусства. Поэтому «революционные» стихотворения автора предстают не сиюминутным энтузиастическим порывом, а частью продуманной стратегии.

Наряду с отмеченными особенностями, в этих стихотворениях прослеживается и явное сближение с «революционной» лирикой других поэтов, контакты с которыми Кузмин устанавливал в то время. В названных трех стихотворениях виден сильный «маяковский» след: например, рифменная пара «нате-ка / грамматика» неизбежно воскрешала в памяти как знаменитые составные рифмы Маяковского, так и его не менее знаменитое стихотворение «Нате!» (1913). К поэтике Маяковского отсылают также сниженная лексика («шарахались», «нате-ка») и разные по длине строки. Отметим также, как строится кузминская «Русская революция»: телеграфный стиль, множество точных топонимов, указаний на события и время, монтаж делают ее близкой тексту Маяковского «Революция (Поэтохроника)», созданному в те же дни (апрель 1917-го)[201]:

Первому же, приказавшему —

«Стрелять за голод!» —

заткнули пулей орущий рот.

Чье-то – «Смирно!»

Не кончил.

Заколот.

Вырвалась городу буря рот[202].

В двух поэтических хрониках акцентировано время действия: у Маяковского в текст инкорпорированы даты и часы, в стихотворении Кузмина временной промежуток постепенно сужается и детализируется: «Словно сто лет прошло, а словно неделя! / Какое неделя… двадцать четыре часа!» Описание революционных событий и у Кузмина, и у Маяковского начинается с отсылки к началу революции – бунту Волынского полка, отказавшегося выступать за царское правительство и разгонять протестующих.

См. у Кузмина:

«Они отказались… стрелять не будут!..» —

Шипят с поднятыми воротниками шпики,

у Маяковского:

Первому же,

приказавшему —

«Стрелять за голод!» —

заткнули пулей орущий рот.

Чье-то – «Смирно!»

Не кончил.

Заколот.

С одной стороны, может казаться, что оба поэта пытаются максимально достоверно передать события знаменательного дня, однако отметим, что для обоих революция начинается с мифологического акта – отказа стрелять в своих, то есть отказа от братоубийства. Это может быть как общей идеологической установкой, так и проявившейся в творчестве двух поэтов ориентацией на риторику и складывающуюся революционную мифологию[203], в создание которой они оба были готовы включиться.

Другая точка пересечения двух поэтических хроник – образ восходящего солнца как символа рассвета новой жизни: «Сегодня… сегодня солнце, встав, / Увидело в казармах отворенными все ворота» – у Кузмина, «Рассвет растет, / сомненьем колет, / предчувствием страша и радуя» – у Маяковского. Отраженное в меди труб солнце метафорически уподобляется божеству, благословляющему революцию. У Маяковского: «И вот неведомо, / из пенья толпы ль, / из рвущейся меди ли труб гвардейцев