Опыты для будущего: дневниковые записи, статьи, письма и воспоминания - Александр Михайлович Родченко

а [представлено, воплощено] их всё предметное существование, черными и цветными, тонкими и густыми линиями, кругами и брызгами без психологии личности и типа передано это существо предмета или его психология вообще.

Прочитал сейчас Малевича плакат Невиса. Это сплошная литература, где много написано и совершенно ничего не сказано. «Мы хотим», «Мы установляем», «Мы призываем» и т. д., но чего хотим, к чему призываем и что сами сделали – нет ничего, кроме этого плаката. Это новые стихи. Да и сильно напоминают Бальмонта: «Я хочу»… и т. д.

Всё больше и больше убеждаюсь в том, что нужно делать и делать, и главное, самое существенное, можно и говорить, и писать, но всё о деле, о существе. Мы теперь все научились много говорить, ничего не сказав, писать, не написав.

Последнее время я выясняю такой вопрос: должна ли фактура, т. е. обработка, существовать сама по себе, как было недавно, например, Рождественский, Кончаловский, или она служит для усиления более главных задач в произведении? Думаю, что последнее, а то получается два произведения в одном. Одно произведение со своими задачами, а другое – подойдя ближе любование поверхностями, которые издали пропадают и даже не усиливают ценность главных задач. Я и сам много трачу на обработку, но только ради ценности главных задач в произведении и их усиления. Вблизи же любование – бесплатное приложение. Например, у Кончаловского[81] «Натурщица» в МЖК – хорошая живопись вблизи и серая однообразная акварель издали. Розанова и Малевич в МЖК – сильный цвет, яркая тональность, и вблизи бездарная декоративно-прикладная покраска. И таких примеров много.

Соглашательство в живописи карается страшно. Например, стоит живописцу написать вещь и выявить одну небольшую задачу, то несмотря на многие большие промахи, кроме этой задачи, произведение будет жить, существовать. Но стоит без принципа, а соглашательски всего набрать и выполнить всё произведение вполне культурно, как оно не будет жить, и всё кажется мертворожденным.

Приятно, конечно, когда живопись здоровая (например, здоровая по телу – Ван Гог, по духу – Гоген, Машков, Сезанн, Пикассо). Но это необязательно, и я не знаю, была ли у кого-нибудь здоровая она по телу и духу. Ван Гог был болен нравственно, но по телу, т. е. по природе, это здоровое мышление. Пикассо же по мышлению, по природе – болезненен, но духовно – он здоров.

В этом я немного запутался, но это оттого, что не следует писать о живописцах, личности которых я не знаю. Ну, да я еще [к вопросу] о болезненном ритме вернусь в другой раз. Он, несомненно, играет большую роль. Полное здоровье, мне кажется, вносит апатию и равнодушие в творчестве. Правда, может быть его заменит страстность или смелость. (Например, Машков – первое.)

Обычно говорят, что мои живописные произведения есть, собственно, не произведения, а опыты для каких-то будущих произведений или для будущих художников. Но я с этим совершенно не согласен. Старые живописцы в произведение вкладывали всё, что было сделано до них, так сказать не их собственность и плюс свой один опыт, большой или маленький, зависит от гениальности. С каждым последующим произведением он делал то же самое: старое всё, т. е. чужое и свое еще новое. По существу, этот-то художник был и ценен за то, что он вкладывал этот один опыт в опыты старого и сам-то он был только в одном каждом произведении. Ну а я в каждом произведении делаю новый опыт без плюса всего старого – чужого – и в каждом произведении ставлю другие задачи. Но если посмотреть всю работу за всё время, это и будет огромное произведение, и новое всё сплошь, а если хотите приложить старое, то сходите в музей и помыслите об этом.

А потом, доколе же мог живописец носить весь этот груз старых достижений. Кончилось бы тем, что он в одном произведении умер, не дописав все прошлые достижения, не только свое…

15 июня

Этой зимой я намеревался написать доклад о Музее Экспериментальной Техники, написав только вступление. Оставил за отсутствием времени. Вот оно:

О Музее Экспериментальной Техники

И повеет от такого музея искусства холодом препараторской трупов, сухостью математических формул, острым безжалостным реализмом аналитика!

Здесь всё выдумано, измочалено, размерено, расчленено, вычислено, нарочито сделано, доведено до голых формул.

А всё-таки, вы, вдохновенные творцы жизни и чувства, станете пользоваться этим вымышленным творчеством для своих произведений, если вы идете в будущее, потому что так было и будет.

Только отсюда пойдут новые пути творчества и в его холодной мудрости будет вечно скрыта та особая творческая будущая жизнь.

Кроме живописи беспредметной и декоративной искусство вообще не только пошло дальше украшений гостиных, кабинетов для уюта над диваном.

А искусство будущего не будет уютным украшением семейных квартир. Оно будет равно по необходимости 48-этажным небоскребам, грандиозным мостам, беспроволочному телеграфу, аэронавтике, подводным судам и пр.

И искусство живописи современной идет дальше техники. Мертвое электричество всё-таки уничтожит уют камина! Беспредметный аэроплан уничтожит железные дороги! Отвлеченный беспроволочный телеграф уничтожит письма!

[И, конечно, старым будут пользоваться высоко ценить, как сейчас ценят работы Сомова, Бенуа и пр.

Материализм въедается в наши головы с каждым днем, боятся сказать слово, в котором есть что-нибудь не материальное, как будто уже всё стало здорово, трезво и ясно. Доходят до того, что искусство это есть мастерство и мастерство и ничего больше. Ведь это эстетика, чувство, это мистика. Гений – это тоже эстетика. Талант – это очковтирательство и т. д. И что же дали те, кто первые кричат о всём этом, эти «ясные головы» и трезвые мозги? Да, им нужно было пообчиститься от эстетики и вдохновения, но гениальность творчества – это есть великое.][82]

Материализация вещь хорошая, но если она отрицает всё, кроме штанов, то это уже просто значит, что проповедничество взяли на себя дилетанты, которые не могут творить, а потому им выгодно стараться опошлить для них недостижимое.

Организовав М. Э. Т., мы широко откроем двери будущему творчеству и каким-то новым искусствам, чьих имен мы не знаем, чьи формы еще не предвидим.

Мы, высококультурные живописцы, имея в прошлом сотни лет наследственной родовой культуры, с пренебрежением относимся к опытам новой возможности творчества и каждый раз попадаемся на удочку. Так было: с импрессионизмом, кубизмом и сейчас есть с беспредметным творчеством.

Мы каждый раз признаем новое творчество варварским и некультурным явлением, и каждый раз это «варварское» побеждает. И тогда-то мы не только признаем его вообще искусством, а еще и с гордостью вписываем в свою «родовую» культуру.

Так было и будет