Моя Америка - Шерман Адамс

до отказа. Опоздавший не имел никаких шансов попасть внутрь, особенно в те вечера, когда Сумасшедший Джек выступал в баре, играя одновременно на трех инструментах — саксофоне, трубе и пианино, лупя одновременно по стойке бара, наступая людям па пальцы и сталкивая на пол множество стаканов.

Там можно было купить всевозможные наркотики, такие, как бенцедрин, кокаин и героин, по два доллара за штуку или от двадцати до ста долларов за заветный пакетик, и наработать пятерку или десятку на их перепродаже.

Я сиживал там за кружкой пива или стаканчиком виски, когда имел чем расплатиться. Сюда приходило удивительно много известных киноактеров, которые держали за руку какого-нибудь штангиста или боксера, и красивых блондинок, сидевших на коленях у растрепанных девиц в кожаных сапогах и куртках.

Когда я уходил оттуда, солнце уже всходило, и веки начинали тяжелеть. Самыми популярными кабаками для этого времени суток были: «1, 2, 3», «Топ Хэт» и некоторые мексиканские заведения, открывавшиеся рано утром.

«1, 2, 3» отличали выкрашенная в золотой цвет стойка, грязные стены и двое черных гомосексуалистов, которые смешивали напитки. Волосы у них были уложены, как у певицы Дайны Вашингтон, и они все время подмигивали и флиртовали. Публика состояла из не имеющих занятий мелких мошенников, а также обыкновенных воров. Я сам видел, как там грабили пьяниц прямо за столом, в то время, как женщина из Армии спасения ходила вокруг и гремела своей копилкой.

Рядом с «1, 2, 3» располагался «Топ Хэт», размалеванный светящейся оранжевой краской. Барменом был цветной гомосексуалист с крашеными рыжими волосами, а барменшей — лесбиянка с огромным, как автомобильные баллоны, бюстом. Здесь проститутки и сутенеры выпивали последний стаканчик, прежде чем завершить свое ночное бдение.

Если вечер удавался и я получал немного деньжат, я пытался найти хорошую комнату за один или два доллара с ванной и чистыми простынями. Затем лежал, обдумывая полученные предложения, и пытался уснуть.

Компании белых парней требовался поворотливый шофер, который возил бы их по Лос-Анджелесу, когда они грабят винные магазины. Несколько мексиканцев рассказывали, что можно получить работу на ферме вблизи мексиканской границы. По меньшей мере пять гомосексуалистов предложили мне пять долларов, а двое дошли до десяти долларов. Я взял у одного из них десятку и сказал, чтобы он ждал меня в туалете, а сам удрал через заднюю дверь.

Старый грабитель, потерявший силы, просил помочь ему ограбить одного моряка, который только что вернулся с Тихого океана с карманами, полными денежных купюр. Другой тип искал помощников, чтобы грабить солдат-отпускников, а компании карманников нужен был видный парень, который заговаривал бы с туристами, отвлекая их внимание от собственных бумажников.

Пожилая чернокожая дама, хорошо сохранившаяся, убеждала меня поселиться у нее и обещала обеспечить едой и одеждой. Я позволил ей угостить меня несколькими стаканчиками виски и, наверное, пошел бы к ней домой, если бы она не ссылалась все время на Библию.

Обворожительная белая проститутка предложила мне пять долларов комиссионных с каждой двадцатидолларовой «трески», которую я ей доставлю. Ее постоянный сутенер отсиживал шесть месяцев за подделку чека. Я сказал, что подумаю.

Почти каждый вечер заканчивался одинаково и с одинаковыми мыслями. В глубине души я понимал, что не был настоящим «уличным негром»: у меня не было холодного расчета и беззастенчивости, которые требовались, чтобы ухватиться за шанс, обещавший большие деньги. Поэтому я отказывался от большинства предложений, понимая, что они могут привести меня в тюрьму.

Обстановка становилась все хуже. Я истратил даже свою десятидолларовую бумажку, которая защищала меня от обвинений в бродяжничестве, и в конце концов был вынужден спать в ночных кинотеатрах.

Нелегко заснуть в мерцающем свете кинозала, где всю ночь стучат копыта, гремят выстрелы, мебель в барах превращается в щепки, а на фоне красивых голосов Гарри Купера и Джона Уэйна слышится храп бездомных.

Одна ночь была особенно тяжелой. Пьяница, который спал сидя впереди меня, начал громко храпеть. Два сторожа набросились на него с дубинками и вытащили из кресла. Шум заставил меня проснуться. Меня стошнило. Ничего удивительного в этом не было — я три дня почти ничего не ел. Пришлось выйти и заковылять в притон гомосексуалистов, чтобы дождаться открытия «невольничьего рынка».

Свет раннего утра просачивался через жалюзи, и в глубине слышалась песенка Билли Холлидея. Два черных гомосексуалиста в неописуемых платьях дрались за молодого белого солдата, который только что возвратился из Кореи. Они кричали, ругались, обзывали друг друга. Как и в любом ковбойском фильме, где соперники выхватывают пистолеты одновременно, оба драчуна в один и тот же момент вытащили ножи. И в следующее мгновение они уже резали друг друга и кричали от боли.

Пол окрасился кровью. Я не стал ждать, чтобы увидеть, кто победит. Все до единого, кто был в баре, за исключением персонала, бросились к двери, в том числе белый солдат, из-за которого началась драка.

Где-то внизу по Мэйн стрит завыли сирены — приближались полицейские машины и «скорая помощь». Меня не вдохновляла мысль остаться в качестве единственного чернокожего свидетеля, и я с

дрожью в ногах бросился мимо автобусной станции и дальше в сторону вонючих неоновых джунглей на Пятой улице. Здесь раскинулось такое же гетто, как и любое другое, за исключением того, что 90 процентов местных отверженных — белые. На Пятой улице я мог чувствовать себя в безопасности — полицейские редко заглядывали сюда, если только не происходило более одного убийства за ночь. В этом районе в каждом квартале имелось по пять-шесть магазинов, торговавших дешевым калифорнийским вином. В пятиэтажных «блатных» отелях круглосуточно сдавались на восемь часов койки в больших комнатах. На каждом шагу встречались донорские пункты, где покупали кровь.

Повсюду лежали и спали люди: на пожарных лестницах и под ними, в переулках и на задних дворах, полных крыс. Некоторые сидели в водосточной канаве и пытались выловить из волос вшей — как обезьяны в зоопарке. Другие искали в мусорных баках что-нибудь пожевать, залезая при этом в баки по пояс и копошась в пищевых отходах и мусоре.

В каждом квартале имелись христианские миссии, заставленные жесткими деревянными скамьями и обращенные к улице белыми оштукатуренными стенами. В них отверженные американские рабочие должны были выслушивать двухчасовые молитвы, прежде чем они получали тарелку бобов, кусок хлеба и кровать с блохами на ночь.

Протяженность Пятой улицы — почти полтора километра. Тысячи мужчин бродят по ней без цели, взад и вперед, зевая и почесываясь. Смертность здесь выше, чем в Шанхае до революции 1949 года. Никто не обращает