Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Елена Баурджановна Коркина

– Вот касса откроется, я и возьму.

Ну, думаю, не может же так быть! Так в жизни не бывает!

А именно так и бывает в жизни.

Она сидит с сумками, а я бегаю, узнаю, становлюсь в какие-то очереди. Наконец открылась касса для начальства. Она встала, очень уверенно всех растолкала и возвратилась с двумя картонными билетами.

Ну, я тогда ее всю дорогу поила-кормила и развлекала всякими байками. От нее я впервые услыхала слово «бало´к».

– Квартиру-то, – говорит, – дают, но больно жалко из балка´-то уезжать, уж до того балок хорош!

А балок – это вагончик с покатой крышей, без колес, стоящий на деревянных чурбачках.

И сошла она где-то, не доезжая до Москвы. И я даже не помню ее имени.

И какое же это было чудо! Надо же было из всей вокзальной толпы выбрать именно эту женщину, у которой в кармане лежал билет для меня!

И сколько я их встречала в жизни, этих ангелов, абсолютно бескрылых и даже очень рыластых, как вот эта тетка! Чудо!

Лиепая

Я никогда не боялась пьяных. Потому что это мне было понятно. Я знаю, до какой степени, до какого предела может дойти это состояние. А когда ты понимаешь, всегда можно этому что-то противопоставить. А сумасшедших я боюсь. Не понимаю, но чувствую, что это – бездна…

В Лиепае, на самом берегу моря, есть такая больница. Там живут неизлечимые, изолированные от общества люди. Я каждый день проходила мимо этого здания. Расположено оно прекрасно – в большом парке, все балконы выходят на пустынное море, улица тихая и зеленая, сама территория обнесена большим забором. Больные гуляют в парке, сидят на балконах. Однажды какая-то женщина с балкона кричала:

– Товарищи, помогите! Товарищи, я член партии с (какого-то) года, я революцию в Латвии делала, а они меня здесь держат!

Тут со мной поравнялся мужчина, он покосился на балкон и тихо сказал:

– А где ж тебя еще держать…

А в заборе были проверчены дырочки, и прохожие нет-нет да и заглядывали в них. Посмотрят, посмеются и дальше пойдут. И я решила посмотреть. Приложилась я к этой дырочке и увидала, что прямо на меня, прямо в мои глаза смотрят глаза человека в больничной одежде. Конечно, он меня не видел, не видел и дырочку в заборе, он просто смотрел перед собой, и так случилось, что наши взгляды встретились. И в его глазах я увидела такую бездну страдания, никакими словами не выразимого страдания, которое, кажется, и вынести невозможно, – глухое, одинокое, огромное страдание смотрело прямо в мои зрачки. Я отпрянула. Мне стало ТАК страшно… Продолжалось это несколько секунд, не более, но забыть этот взгляд я и по сей день не могу.

* * *

Лиепая – аккуратный городок. Маленькие магазинчики. Бывший курорт. Хотя я не представляю себе, чтобы тут мог быть курорт, потому что все время жуткий холод. Открытое море, самая северная точка побережья, ветры, туманы. Но я это очень люблю и очень много там гуляла.

И вот однажды, находившись по городу, решила я вернуться на трамвае. У собора была конечная остановка и лавочка. Я села. Сижу, жду трамвая, смотрю по сторонам. И боковым зрением вижу, что на другом конце лавочки сидит женщина. Не старая, но очень постаревшая, с седовато-желтыми волосами, с бывше-красивым лицом прибалтийского, арийского типа. С обручальным кольцом, но явная вдова. Длинные жилистые лапы в парусиновых туфлях с бантиком. И, конечно, в самовязанной толстой кофте с каким-то очень кропотливым орнаментом, весьма громоздким, впрочем. Все очень аккуратное и все бывшее, очень старое. И лицо такое… знаешь, это иногда удается в скульптуре, – застывшее, окаменевшее в долгой печали.

Это все я увидела, мельком взглянув на нее.

И все время она копошилась в своей сумке – большой, хозяйственной, очень аккуратной и очень старой: что-то совала туда, что-то вынимала, какие-то бумажки, какое-то шуршанье, какое-то шевеленье. И, незаметно скосив туда глаза, я увидела, что у нее в сумке сидит собачонка – маленькая, беленькая, с кудлатой головкой, старенькая и… подыхающая. А она все время сует ей в пасть витамины.

И так меня это пронзило, что до сих пор без слез вспоминать ее не могу, хотя в моей жизни было куда более страшное, и что, казалось бы, мне до этой чужой женщины…

Но я вдруг отчетливо увидела старую Латвию, облагодетельствованную нами. Было видно, что муж ее погиб, что сыновья тоже погибли и что есть у нее только эта собачка, которая все понимает. И вот этой собачке пришел срок, и она везет ее к ветеринару или от ветеринара и по дороге старается продлить ей дыхание какими-то витаминами.

И самое ужасное в том, что ну была бы это русская женщина, я бы сказала «ах, собачка!», мы поговорили бы, вместе поплакали, а тут… я не могла рта открыть, потому что на лбу у нее было написано, что мы с разных планет, из разных систем, как сейчас говорят. И я ничем не могла ей помочь, хотя ни в чем не была перед ней виновата.

И с тех пор я как-то особенно остро почувствовала всю боль и горе этой страны и всю нашу вину перед ней.

* * *

Когда началось преследование евреев, двое банковских служащих, знавших здание банка как свои карманы, спрятались в тайнике – помещении, известном лишь немногим служащим и уборщице, которая его убирала. И всю оккупацию они там просидели, питаясь тем, что им приносила уборщица, то есть самой малостью, ибо сколько же она могла оторвать от своего скудного пайка…

И когда пришли наши, во всем городе оказались уцелевшими только эти два еврея, больше ни од-но-го! Едва оправившись, оба уехали в Палестину.

Теперь бывшая уборщица – самая богатая женщина Лиепаи, так как к каждому большому празднику она получает заграничные посылки – то вещи, то деньги, то подарки.

Женщина с мальчиком

Это поразительная история. Как будто ко мне приходила мама. И я ничем не смогла ей помочь. НИ-ЧЕМ!

Лет двенадцать назад, когда этот дом был только что построен и я жила в нем первую зиму, ко мне пришла женщина с мальчиком. Она была лет сорока с чем-то и очень нервная – в жестах, в словах, во взгляде. А мальчик был лет четырнадцати, высокий, рослый и красивый. Женщина с мальчиком