Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

Я отношу мои первые воспоминания к концу третьего года. Я помню себя, как я еще спал днем в кровати с высокими стенками из белого чехла. Я помню вязаное шерстяное одеяльце. Я помню нянюшку Аграфену Федуловну, которая пошивала у моей кроватки днем и рассказывала сказки, впрочем, очень н_е_з_а_т_е_й_л_и_в_ы_е. Мне припоминается что-то вроде такой песенки: «у козлика (?) одеяльце уж хорошенькое, а у Митеньки еще лучше» — что всё у меня лучше, чем у козлика.

Как одно на ранних загадочных детских ощущений, как одно из первых таинственно-мистических детских переживаний я восстановляю следующую картину по смутной, но верной памяти: я сплю днем в кроватке в не совсем затемненной шторами комнате. Я просыпаюсь, мне уютно, хорошо, я вижу солнечный воздушный луч сквозь раздвинутые занавески портьеры; кругом меня тихо, никого не слышу и в воздухе или в ушах у меня звучит какой-то и приятный и грустный, тихий, протяжный, как бы вечный звон струны, уносящий куда-то в даль, в вечность! И я, ребенок, в каком-то сладостно грустном задумчивом оцепенении прислушиваюсь к этому звуку. У меня с этим ранним детским воспоминанием связано что-то таинственное, мистическое, потустороннее.

Мои самые ранние воспоминания. Мне идет третий год. Летом 1875 года папа и дядя Саша в лагере: это первый лагерь дяди, он еще юнкером. Мы наняли маленькую дачу в Петергофе, где-то по дороге в Ораниенбаум. Это маленький домик где-то на открытом месте, как будто недалеко от моря. Домик и квартира мне не нравятся после большого п_е_т_е_р_б_у_р_г_с_к_о_г_о дома как слишком убогие. Мы гуляем с Аксиньюшкой, или няней Аксиньей; нам часто попадается навстречу старый господин с седой бородой, сумасшедший, которой имеет привычку оборачиваться и блеять по-бараньему, сильно раскрывая рот. Мы его боимся и перебегаем на другую сторону улицы.

Мы катаемся на вороных в большой коляске с кучером Михайлой. С нами иногда катается молоденькая девочка-подросток из маминой патриотической школы Ольга Мегалова. Фонтан Самсон. Дядя Саша изредка приезжает к нам на дачу.

А вот осенью следующего 1866 года — наша первая поездка из Никольского в Ершово. Но мы как-то заезжаем и в Москву и останавливаемся в Кокоревской гостинице. Меня поражает образ Спасителя стенной во дворе, который и теперь там висит. Меня переносят на руках через какую-то реку (Сестру?), я еду в нашей деревенской тяжелой карете шестериком. Меня как всегда тошнит. В Ершове — бабушка, тети наши и много детей. Теперь по письмам я восстановлю, что это были дети Всеволожские (Соня и Маша), Зубовы (Владимир и Валерьян). Были и Васильчиковы. Мы все с гувернантками — Мария Антоновна Монастье, Мария Адамовна Новак (у Всеволожских) и другие — идем гулять пешком.

Уже осень, первый лед. Все дети шалят. Я один еду смирный и степенный. Меня гувернантки ставят в пример, как я хорошо себя веду. Но приходя домой, я оказываюсь промокший от воды: оказалось, что я набрал лед в карманы и этим забавлялся в одиночестве на прогулке. Лед, конечно, растаял. Помнится, что меня наказали. Вообще в Ершове очень шумно и очень весело. Большие обедают за большим столом, мы, маленькие, отдельно.

Затем — петербургский дом до переделки, т. е. до 1868 года. Мы с братом, или даже все четверо [детей], живем внизу. Рядом с нами Мария Антоновна. С нами старая Аксиньюшка, няня Федуловна уже спит отдельно наверху. Это как-то период моего буянства: меня часто сажают в кровать с высокими стенками и что-то, помнится, даже однажды связали руки полотенцем; меня сажают на несколько часов в темную комнату без окон, где был отцовский гардероб. Раз, помню, бросил маленький игрушечный диванчик в брата Мишу и попал ему в голову. Няня Аксинья сейчас же меня повела наверх к отцу. Отец мне дал один или два под[затыль]ника и повел запереть в темную комнату.

Помню, я всегда злился, сидя в темной комнате, и помню, как я вышел оттуда раз и пошел, еще внутренне непримиренный, попросить прощения у матери, которая играла в четыре руки на фортепианах в старой столовой до переделки дома.

Отца мы в детстве боялись и уважали. Он нас драл за уши, но не помню, чтобы меня когда-нибудь высекли, хотя няня Федуловна и рассказывала мне, что будто я в Никольском раз убежал из дому, меня хватились и нашли меня на галерее, шлепающим ногами по лужам, и что будто за это мне попало. Но я был еще так мал, что этот эпизод совсем не помню. Мать, я уверен, с самого начала была бы против телесных наказаний. Я читал ее письмо отцу, где она пишет по поводу старшего брата Васи: «Je ne veux pas que Mlle Monastier (наша гувернантка) lui donne des coups» [Я не желаю, чтобы мадмуазель Монастье их шлепала].

Сделавшись попечительницей патриотической школы в начале 60-х годов, она настояла, чтоб там отменены были телесные наказания. Императрица Мария Александровна возражала моей матери против этого, говоря, что если ей, Императрице, приходилось прибегать к этой мере по отношении царских детей, то как же возможно безусловно запретить по отношению к девочкам простых сословий. Мать все-таки в своей школе заменила розги заключением воспитанниц за перегородку, сделанную нарочно для этого в одной из комнат.

<Моя мать>

Мать моя в 1868 году основала в Никольском на свой счет и содержала много лет одну школу, одну из первых в Дмитровском уезде. Содержимая на счет матери школа была передана в ведомство Московского Воспитательного дома. Кроме питомцев Воспитательного дома, которых всегда было много по деревням Дмитровского уезда, в школе учились и свои дети — крестьян и дворовых. Школу Воспитательного дома периодически объезжали особые инспектора, которые в случае дурного поведения питомцев делали в своем присутствии легкое, как значилось в правилах, телесное наказание.

Таким порядком раз при объезде инспектор высек в нашей школе двух мальчиков. Наш милый, добрый, мягкий священник Григорий Афанасьевич одобрял эту меру «для примера прочим». Но моя мать возмутилась и настаивала, чтобы к ней приехал на квартиру в Москве директор всех училищ Трескин. Трескин, однако, не приехал для объяснений. Вскоре школа наша была передана в Земство. Впрочем, весь этот эпизод был уже много-много позже, в начале 80-х годов, когда мамá была в наиболее либерально-оппозиционном настроении. Я вспоминаю этот эпизод для того, чтобы характеризовать мамá с некоторой стороны: в годы зрелости она была резко-оппозиционна, прогрессивна, гуманнолиберальна.

Не знаю, понятен ли я буду, если скажу, что мать моя была превыспренна;