Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

баками и усами, что тогда не допускалось в аристократических домах, в больших синих очках, что делало вид его еще более мрачным и похожим скорее на чиновника, чем на лакея. Он имел привычку, связанную с какой-то болезнью, постоянно как-то негромко похрюкивать горлом. Жена его была Марья Тимофеевна.

У нас, у мальчиков, были дядьки — когда мы немного подросли, т. е. когда мне было лет шесть. Сначала старый олсуфьевский крепостной Тихон Иванович; потом из унтер-солдат артиллерист Василий Стебловский, которого мы очень любили. Он всегда ходил в солдатском мундире. У отца и дяди Саши, который с нами жил, был один общий берейтор для их военных коней. У нас был буфетный мужик в красной рубахе и жилетке Александр из обольяниновских бывших крестьян. Был повар, кухонный мужик и судомойка. Были свои прачки; были, конечно, несколько дворников при доме; был, конечно, швейцар старый добрый Степан Шникоренко в ливрее. До Степана был швейцар, имя которого я забыл. У него была высокая красивая дочь, которая у нас прислуживала поднянюшкой. Звали ее Саша. Потом она как-то перешла в семью тети Всеволожской, и там ей суждено было сыграть большую роль разлучницы тети Лели с ее мужем. Владимир Александрович Всеволожский разошелся с женой, переселился в свой Пермский завод Пово[78] и прижил с нею там нескольких детей, с которыми наш двоюродной брат и сестра вели долгий и неудачный процесс (теперь, я понимаю, как они и мы все были неправы в этом процессе).

Был, наконец, наш милый детский мирок женской прислуги, т. е. нянюшек. Была старая няня Федуловна из Олсуфьевских, служившая еще у прабабушки Дарьи Александровны; была Аксинья, вторая няня, и она же впоследствии «барская барыня» — камеристка матери; горничная Федосья и еще подгорничная.

Вот обстановка нашего петербургского житья. Дом старый, очень скромный по наружному виду, трехэтажный, в одиннадцать окон по фасаду, и из которых нижний полуподвальный был со сводами и, вероятно, построен еще в середине XVIII столетия. Дом этот надстраивался и расширялся впоследствии еще при дедушке, который его купил в 40-х годах. В некоторые периоды этот дом занимался сплошь Олсуфьевскими, но потом стал сдаваться верхний этаж и мы жили в двух нижних. Комнаты были невысокие, в 5 аршин вышиною, небольшие. Но комнат было много: с людскими во всех этажах — 50. Конюшни, два каретных сарая.

Стол: утром в 9 часов общий кофе (кроме матери) со сливками, с булками, но в городе без масла; в час завтрак или «фриштык», как торжественно называл буфетчик Яков Ульяныч, из двух блюд. Обед в 6 часов из 4 блюд с закуской на отдельном столике, и вечерний чай в библиотеке, продолжительный и вкусный, варенье, щербет, сдобные булки.

Прислуге платилось: нянюшкам, горничным на всем готовом — 12–15 рублей в месяц; мужской прислуге на их харчах — 25–30 рублей в месяц. Обедать всегда садилось господ человек 12–15. В деревне летом — человек 18–20. В доме была хорошие картины, дорогие вещи (знаменитая коллекция табакерок); портреты, фотографии на стенах, запасы бриллиантовых вещей в шкатулках; две с железными дверьми кладовые со всяким дорогим добром; бесконечное количество столового серебра, туалетного серебра, скатертей, белья, подушек и проч. Всего было в изобилии, ни в чем недостатка не было. Чудный первый привезенный из Америки в Россию штейнвеговский рояль, другой рояль Эрара, большая библиотека. Наш дом был музыкальный и интеллектуальный. Но не было ни роскоши, ни утонченной элегантности. Было много дорогих вещей, было всего довольно, но общий стиль был не светский аристократическо-салонный, но бытовой и простой.

Семь месяцев, ноябрь-май, мы жили в Петербурге, пять месяцев, июнь-октябрь — в подмосковной. Сколько мы проживали в то время в год денег, живя, правда, как в городе, так и в деревне, конечно, отчасти на своих харчах; при гувернере, гувернантке, многих и дорогих учителях поурочных, при общем числе человек пятнадцати в городе и прислуги? Мы проживали тысяч 25–30 в год! Я этой скромной цифре теперь удивляюсь, но это было так. Так было в начале 70-х годов прошлого столетия. Повторяю, у нас никогда не было роскоши ни в еде, ни в костюмах, ни в красивых выездах, но никогда мы не жили и в обрез — всегда был простой, но открытый стол для друзей; ездили в театры и концерты; у самих в доме устраивались музыкальные трио и квартеты.

Играли профессор консерватории пианист Штейн[79] (25 р. за вечер), виолончелист Вержбилович[80] (10 р. за вечер), скрипка Гильдебрандт[81] (10 р.) и другие. (Проф. Штейн впоследствии — проф. консерватории, знаменитый, так же как и Вержбилович и первая скрипка Императорской оперы Гильдебрандт.) Иногда — старик скрипач Ма...ер. Бывали часто квартеты трудные, в которых играли дядя и папа. Правда, мы, мальчуганы, иногда бегали в штанишках, прорванных во всё колено. Папаша наш одевался совсем просто, всю жизнь курил сигары по 5 коп. штука, а мы с братом в своей жизни уже все курили сигары по 60–80 коп. и одевались у самых дорогих портных. Но всё же я удивляюсь, как тогда жили дешево.

Повторяю, дом наш никогда не был элегантно-светским, но всегда был простым барским домом. Кухня никогда не была тонко-гастрономическая, но простая и обильная. Мы никогда ничем не задавались, не тянулись, не финтили; жили не на показ, ни для тщеславия. Мы жили среднею жизнью барско-аристократического круга — долгое время даже в отрочестве и юности я не сознавал, какого мы круга: это тонкое замечание я нашел, недавно перелистывая «Войну и мир», где Толстой говорит про семью Ростовых, что они жили, не отдавая себе отчета, какого они круга.

Наш дом по быту, по строю домашнему довольно похож на дом Ростовых. Я помню, когда я бывал студентом у Толстых в Москве, как-то гр. Софья Андреевна за чайным столом сказала про нас Олсуфьевых, что мы так богаты. Я искренно изумился такому выделению нас и довольно нескладно ей возразил: «Почему вы нас выделяете? Мы богаты, как все». Вышло глуповато-наивно, но я этим хотел сказать, что мы были средние в известном кругу.

* * *

7 февраля [1923?]

Трудно выдержать план в своих воспоминаниях. Сбиваешься, делаешь отступления, перескакиваешь в хронологии. Может быть, если судит Бог, когда-нибудь обработаю их. А теперь буду торопиться гнать их («д[емоны][82] лукави»), буду записывать как Бог на душу положит.

Впрочем, нет, не буду торопиться, а буду спокойно записывать, углубляясь в память прошлого, чтобы это стало для