Вячеслав Бондаренко - Вяземский

Из старых знакомых Вяземского в Москве оставались Михаил Погодин, Владимир Одоевский, Сергей Соболевский, Борис Святополк-Четевертинский. Но, пожалуй, самым приятным москвичом для Вяземского теперь был Петр Иванович Бартенев, 36-летний эрудит, умница, знаток русской старины. С ним Вяземский познакомился, по-видимому, в октябре 1857 года. Бартенев публиковал статьи о Державине, Жуковском, записывал рассказы людей, видевших Пушкина в его последние дни… С 1863 года он издавал «Русский архив» — историко-литературный сборник, где публиковал «сырые» материалы по истории XVIII—XIX веков. В первых же книжках «Русского архива» им были напечатаны интереснейшие материалы по истории петровской России, бироновщины, записки дипломатов времен Елизаветы Петровны; после — неизвестные письма и стихи Жуковского, «Материалы для полного собрания сочинений и переводов Карамзина», «Деяния и анекдоты императора Павла»… Все это Вяземский читал с удовольствием, искренне восхищаясь неутомимостью трудов ученого. И всякий раз, бывая в Москве, обязательно заходил в Чертковскую библиотеку, которой руководил Бартенев, — под нее в Фуркасовском переулке был выстроен недавно трехэтажный дом. Богатейшее книжное собрание покойного московского предводителя дворянства Андрея Дмитриевича Черткова открылось для публичного посещения в январе 1863 года. Правда, за день в библиотеке бывало всего пять — семь человек.

Бартенев сразу сказал Вяземскому, что наслышан о его знаменитых записных книжках. Почему бы не публиковать отрывки из них в «Русском архиве»?.. Тем более что еще в 1826 году, помнится, «Московский телеграф» кое-что оттуда напечатал, да и сборник «Старина и новизна» на совести Вяземского… Такая осведомленность польстила старому князю. Он обещал регулярно снабжать Бартенева не только бумагами из своего архива, но свеженаписанными статьями. А Бартенев в свою очередь обещал открыть на страницах сборника постоянную рубрику «Выдержки из старых бумаг Остафьевского архива».

Конечно, «Русский архив», как и все специализированные издания, имел даже по тем временам крошечный тираж. В 1863 году, например, разошлось всего 280 экземпляров, в 1864-м — 401, в 1865-м — 601 (для сравнения: газета «Московские ведомости» и журнал «Русский вестник» имели тиражи по 8—10 тысяч экземпляров). Но Бартенев свое дело знал: в 1866 году у «Русского архива» была уже тысяча подписчиков, затем их число увеличилось до 1300… «Есть и меньшинство; надобно и об нем подумать и не приносить его беспощадно в жертву силе и числу, — писал Вяземский. — Эти немногие, это избранное меньшинство держится еще вечных законов искусства и изящных образцов». «Русский архив» был чтением для немногих, но эти немногие читатели очень тепло встретили публикации Вяземского. В 60-х, в особенности после настойчивых просьб Шевырева, старый князь не раз обдумывал возможность создания записок о своем времени. Многие его сверстники оставили мемуары — «Записки» арзамасца Филиппа Вигеля, «Мелочи из запаса моей памяти» Михаила Дмитриева, «Записки о моей жизни» Николая Греча, «Записки современника» Жихарева… Но, увы, с годами взгляд Вяземского на собственную жизнь не переменился: она по-прежнему казалась ему грудой «летучих листков», на которых что-то маралось без всякого плана, и теперь перебирать их, восстанавливая хронологию, не хотелось. Максимум, на что Вяземский оказался способен — это небольшие статьи «Воспоминание о 1812 годе» (1868) и «Автобиографическое введение» (1876), да и в тех воспроизведены только крошечные эпизоды «загадочной сказки», а написаны они по конкретным злободневным поводам. С куда большей охотой он вспоминал своих современников, чем себя, — впрочем, при этом выбирая именно тех своих знакомых, кому были присущи ни на кого не похожие черты. Далекими предками этих работ были ранний биографический очерк об Озерове (1817) и книга о Фонвизине (1830), но со временем Вяземский стал отдавать предпочтение людям, которых хорошо знал лично. Первые опыты в таком роде еще имели определенную жанровую привязку — это были некрологи («Князь Козловский», 1840, « С.Н. Глинка», 1847) или вступительные статьи («Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий», 1848). И только в 1865-м Вяземский смог наконец отдаться приятным воспоминаниям, не ограничивая себя ни объемом, ни эстетическими задачами, которые ставит перед собой критик. Он просто вспоминал то, что ему дорого, не особенно заботясь о форме. И не случайно первая его «свободная» статья называлась «Допотопная, или допожарная, Москва» — в виду родного города, разговоров с Бартеневым иная тема не могла прийти в голову.

Впрочем, как всегда, потребовался и конкретный повод, задевший Вяземского за живое (без этого «раскачаться» ему было все же нелегко). В каком-то журнале прочел он, что «Москва 1805 года была совершенною провинциею в сравнении с Петербургом». Князь, «как старый и допотопный москвич», возмутился этой легкомысленно-несправедливой оценкой невероятно. Свое опровержение он, кстати, начал с того, что основательно задел покойного Грибоедова: «Горе от ума», конечно, неплохая вещь, но ведь по ней новейшие поколения теперь судят об облике старой Москвы, смеются над обрюзглыми Фамусовыми, тупыми Скалозубами и взвинченными Чацкими и верят, что никого, кроме них, в допожарной первопрестольной и не было. Споря с Грибоедовым (а заодно и с Гоголем, и с прозаиками 60-х, возлюбившими пошлых героев и пошлые сюжеты), Вяземский рисует беглые, но очень выразительные портреты людей, населявших его Москву, — былинных богатырей екатерининского века, рыцарей без страха и упрека, умевших совмещать личную храбрость на войне и чувствительность, любовь к Вольтеру и к русским лихим поговоркам… И прежде всего тут — отец, князь Андрей Иванович. Его друзья… Вяземский вспоминает уютные вечера в Зеленой гостиной и постоянных посетителей этих вечеров — давно почивших русских аристократов. Вспоминает их остроты, чудачества, привычки… Читатели, державшие в памяти критику Вяземского, могли убедиться в том, что 73-летний князь по-прежнему строит текст так, что его ни с чьим более не спутаешь. В «Допотопной, или допожарной, Москве» мирно соседствовали и воспоминания о детстве, и рассуждения на модную тему эксплуатации человека человеком, и насмешки над противниками телесных наказаний в школе, и проникнутые любовью размышления о природе русского юмора: «Есть некоторый склад ума, балагурство, краснобайство, которое так и пахнет Русью, и этот запах чуется не только в том, что называется у нас народом, — нет, не во гневе будь сказано оплакивающим разъединение высшего общественного класса с низшим, как будто не всегда и не везде развивалось и должно в некоторой степени развиваться такое историческое разъединение, — нет, этот склад, этот норов русского ума встречается не только в избе, на площади, на крестьянских сходках, но и в блестящих салонах, обставленных и проникнутых принадлежностями, воздухом и наитием Запада». Эта тема была для Вяземского болезненной, и несколькими страницами позже он возвращается к ней: «Недоумие ли, упрямство ли или сознательное заблуждение, но некоторые из наших мыслителей и писателей признают за русский народ то, что на деле и по истории есть простонародье… Большинство имеет, конечно, свое значение и свою силу. Но в государственном устройстве и меньшинство, особенно когда оно отличается образованием и просвещением, должно быть принято в счет и уважено… При имени Минина, представителя большинства, есть рядом имя и князя Пожарского, представителя меньшинства, которое дало ход делу и окончательно его порешило. Так было, так и есть и ныне в нашей истории; так будет, надеемся, и впредь, и долго-долго, если не всегда...»