Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

но не достаточно, чтобы соревноваться с ребятами из школы Колмогорова, знаменитой на весь мир.

Куда же им идти всем, чтобы МГУ и чтобы была математика среди приемных экзаменов и не ММФ? Есть еще ВМК — вычислительной математики и кибернетики, ФФ — физический, но лучше всего на психологию.

И они, чуть не всей школой двинули, и едва ли не все поступили.

И обнимались-целовались они не только познакомившись, а просто продолжают.

К занятиям я готовился.

Я уже сказал об этом, но не грех и подчеркнуть. Я проводил тренировочный семинар сам с собой, измерял по секундомеру. Придумывал задачи, много задач, хотел, чтобы поразнообразней, придумывал внятные примеры, смешные примеры, шутки, остроты, определял, как бы вставить, привязать анекдот, стих любимого поэта как иллюстрацию.

Где — то я читал, что хороший экспромт должен быть тщательно подготовлен.

Вот-вот.

Студенты меня сразу полюбили. Я с ними и дополнительные устраивал, и просто во время семинара стихи читал, и о живописи рассказывал. Они меня попросили, чтобы я у них не только семинары вел, но и лекции читал, не знаю уж, как об этом узнал Бирюков, но не от меня, мне невыгодно.

А ему оказалось выгодно, на условиях той же бесплатной оплаты, он мне и лекции отдал.

Это было самое счастливое время моей педагогической работы в жизни. Каждый мой семинар во всех четырех группах заканчивался аплодисментами!

А когда я впервые пришел к ним на поток лекцию читать, они мне минуты три подряд стоя хлопали! Как Пугачевой.

Вспомните, часто ли вы сами доцентам и профессорам в вузах аплодировали?

Часто ли от других слышали, что кому-то хлопали? То-то.

Но и ребята сами были великолепные, как на подбор умненькие, начитанные, живые, веселые. Образцовые студенты. Как-то дал контрольную.

— Ребята, — говорю, — только не списывайте. На экзамене сколько угодно, там вы у меня должны выиграть, а я не против вам всем проиграть. Но тут мне нужно узнать, ляля-фафа, трали-вали, но хоть что-то вы усвоили или надо методу менять?

Конечно, списывали.

Один из самых моих любимчиков, смотрит на меня преданными глазами, я к нему иду, а он тетрадку в стол с колен запихивает:

— Не шалю, никого не трогаю, починяю примус.

Им по семнадцать лет, роман «Мастер и Маргарита» только недавно вышел, его нигде почитать не найдешь, ну как такого наказывать?

Или захожу в аудиторию, ребята перевозбуждены, орут друг на друга, ругаются.

Красные чуть ли не все, разгоряченные. Я еще к своему столу не подошел, они из-за своих парт повскакали, окружили меня:

— Валерий Борисович, мы со вчерашнего вечера спорим. Одни говорят, что Гумилев написал «Заблудившийся трамвай», а другие, что не может быть.

Гумилев к этому времени не был еще поэтически даже реабилитирован.

Далеко не все любители поэзии знали это имя. А тут дети!

Я встал в позу и прочитал стих наизусть.

Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы,

Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

В красной рубашке с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь в ящике скользком, на самом дне.

И вес ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить…

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить!

— Это Гумилев, — авторитетно сказал я. — Но весь стих, особенно его последние две строчки, какая-то несколько пошлятина. Как на старинных фотографиях со сладкой парочкой и голубками. У Николая Гумилева такой сбой во вкусе дело не редкое.

Все были удовлетворены. И те, кто говорил правильно, и те, кто возражал, потому что они и бились против мещанства, обывательщины, против пошловатого тона этих стихов.

Тут надо раскрыть небольшой секрет.

Я и сам мог бы догадаться, если бы, после того как Дмитрий Иванович сказал мне на кафедре, что обо мне, как о лекторе, по университету ходят анекдоты, задумался. Или тогда, когда Слава Бочаров не пошел проверять мой плановый семинар, сказав, что обо мне и так ходят легенды.

Я же говорю — совершенно невнимательный.

Ну веду я семинары, ну хорошо веду, лучше всех, но анекдоты-то откуда? Легенды? Как осуществляется замыкание, обратная связь?

Оказалось, что многие эти студентики молоденькие были детьми профессоров и доцентов того же университета. Они приходили после занятий домой и своим заинтересованным родителям в красках рассказывали о делах студенческих и более всего обо мне, потому что я был самый яркий, самый замечательный.

Пойду в зеркало на себя погляжу.

Но эта моя рекордная невнимательность привела к нескольким казусам. Не очень приятным.

Ребята у меня спрашивают:

— А пойдемте с нами в театр? А пойдемте с нами в цирк? А экзамены вы будете у нас принимать? Или Борис Владимирович?

А я им отвечаю:

— Ау! Кто я? Где я? Я даже и занятия у вас не имею права вести. Ведь я уже не студент и еще не аспирант, приказа о зачислении нет, неизвестно, когда будет и будет ли он положительным.

Тут одна девочка с первой парты говорит:

— А я могу у мамы узнать.

Перед тем, как признаться в том, какой я дурак, надо признаться еще кое в чем, гораздо более приятном. У Пастернака:

Я ранен женской долей,

И след поэта — только след

Ее путей, не боле.

В том смысле, это я тоже ранен женской долею, в том смысле, что болен рыжими. Понятное дело, я люблю и блондинок, и брюнеток, и шатенок, лысых не пробовал, но рыжие — моя пожизненная страсть.

«Я люблю вас, девчонки рыжие, потому что вы все — бесстыжие». Наверное, стыдно приводить такие хулиганские строчки во след Пастернаку, но я сейчас процитирую еще что похуже. Среди моих товарищей-студентов была популярна песенка:

Рыжая, рыжая, ты на свете всех милей,

Рыжая, рыжая, не своди с ума парней…

И так далее, я всю помню.

Немудрено, что и Люся моя ярко-рыжая. Сейчас только подкрашивается по понятной причине.

Может быть, в обратном порядке: с нее все и началось.

Так вот,