Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

протеста, она не сразу была распознана, пока, наконец, «стало очевидно, что Чернышевский решил умереть голодною смертью»4, и 3 февраля

«во втором часу» к арестанту был прислан врач при крепости ... – и в этот же

день, в этот же час Некрасов, проездом на извозчике … потерял свёрток, в котором находились две … рукописи с заглавием “Что делать?”».5

В этом совпадении и привиделся Набокову, с присущей ему верой в

судьбу (впрочем, испытывающей человека методом собственных и людских

проб и ошибок), шанс на спасение Чернышевского, прискорбно упущен-ный. Бедный чиновник, нашедший упавший в снег свёрток, соблазнился

объявлением, данным Некрасовым в газете, и получил свои пятьдесят рублей, обрекая книгу на публикацию, «счастливая судьба которой должна бы-ла так гибельно отразиться на судьбе её автора».1 В данном случае суждение

Набокова лишь подтверждает его же собственные, неоднократные ссылки на

Бергсона, полагавшего, что человек живёт в тюрьме своего «я» и, за редчай-шими исключениями, другого понять не может.

Одержимость Чернышевского посвятить свою жизнь и судьбу какому-то

мифическому «общему благу», рискуя при этом попасть под каток «дуры-истории», была настолько чужда эгоцентричной природе характера его биографа, что отторгалась им как нечто нелепое и противоестественное. Он так и

не понял, каким образом, несмотря на чудовищно бездарную беллетристику

романа «Что делать?», это произведение, в качестве своего рода катехизиса, учебника жизни в социально враждебном окружении, обеспечило Чернышевскому не только прижизненную, но и долговременную посмертную славу, которая, как оказалось, была мечтой отнюдь не на пустом месте, и следы её

неожиданно и периодически всплывают и поныне. Как точно определил один

из современных специалистов: «Это первое произведение, написанное разно-чинцем, о разночинцах и для разночинцев, – со всеми вытекающими отсюда

крайностями, “болезнями роста”, особенностями и недостатками».2

В истории с голодовкой и последующей стремительной, всего за три месяца законченной работой над романом, Чернышевский продемонстрировал решимость, без которой он не был бы понят и принят как признанный вождь революционно-демократического движения. 6 февраля голодовку как будто бы пре-кратив, он уже на следующий день в письме коменданту крепости пригрозил, что в случае, если ему опять откажут в свидании с женой, готов её возобновить

4 Долинин А. Там же.

5 Набоков В. Дар. С. 431-432; см. также об этом: Долинин А. Комментарий… С. 441-442.

1 Набоков В. Дар. С. 432.

2 См.: Сердюченко В. Чернышевский в романе В. Набокова «Дар». К предыстории вопроса // «Вопросы лит-ры». 1998. № 2. С. 333-342.

459

и «идти, если нужно, до конца». В спровоцированном им шантаже, разыгранном

на три персоны: его собственной, Потапова и коменданта плюс следственной

комиссии (с непременным обменом посланиями), – победил, в сущности, он, арестант, в лице настоявшего на разрешении свидания коменданта.

13 февраля комендант сообщил Потапову, что Чернышевский совершенно

здоров и «вовсю пишет». 18 февраля комиссия утвердила разрешение на свидание, и 23 февраля, после семи с половиной месяцев перерыва, оно, наконец, состоялось.3 При прощании Чернышевский «с особенным ударением» сказал

жене: «Ни у меня, ни у кого другого не может быть оснований думать, что ме-ня не отпустят на свободу».4

На состоявшейся 19 марта (а не 23-го, как ошибочно указывается в тексте) очной ставке с Костомаровым, который «явно завирался», Чернышевский, напротив, вёл себя в высшей степени достойно, «брезгливо усмехаясь, отвечал

отрывисто и презрительно. Его перевес бил в очи».1 «И подумать, что в это

время душевного потрясения, – восторгается Стеклов, – Чернышевский спокойно заканчивал свой роман “Что делать?”, проникнутый такой жизнерадост-ностью и верою в человека!».2 Набоков, слегка перефразируя, ссылается на

этот источник: («И подумать, – восклицает Стеклов, – что в это время он писал

жизнерадостное “Что делать?”».).3 Но реакция его совершенно иная: «Увы!

Писать “Что делать?” в крепости было не столь поразительно, сколь безрассудно, – хотя бы потому, что оно было присоединено к делу».4 Это здравое

суждение, однако, грешит, что называется, задним умом, контрабандой при-внесения в него последующего опыта. И разве неведома была порой писателю

Сирину безрассудность вдохновения, стимулирующего творчество как сублимацию практических действий, в близких к тупиковым, жизненных ситуациях?

Версия, что цензура, оценивая роман Чернышевского как «нечто в высшей степени антихудожественное», намеренно способствовала его публикации

в расчёте, что он будет осмеян, и это послужит урону авторитета его автора, –

версия эта лишь свидетельствует о запаздывании властей в понимании темпов

и характера формирования литературных вкусов в радикально настроенных

кругах российского общества. Было упущено из виду, что не только проблематика, но и жанр, стиль, и самое косноязычие слога стали утверждаться как вызов принятым в дворянской литературе нормам, как признак особой социальной и эстетической причастности, как символика различения «свой-чужой», как «наше», «своё», «собственное», отличное от доминирующей культуры

3 Набоков В. Дар. С. 432-433; Долинин А. Комментарий… С. 442-443.

4