Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019 - Коллектив авторов

времени, сорок каких-то лет —

не тормозя мгновения, сдвинет, отжав сцепление,

фокус стихосложения времени драндулет!

Я человек говорения – тусклого, но горения.

Не для меня гниение: мне не пристало – тлеть.

Я – человек хотения. Я не во тьме, но в теме я.

Вам ли сдержать в узде меня, пряники, петля, плеть!

Я человек разумения.

Я человек вдохновения.

Я человек созидания.

Я – Человек-Мироздание!

Лунное

Л. Римской

Сначала заходит вечернее солнце

туда, за дома.

Потом пробегают зелёные зайцы

в тугих проводах.

И вот из-за туч на востоке крадётся

в тугих проводах

Большая Луна и лучи посылает

туда, за дома.

Тогда раскрываются окна ночные

одно за другим,

и мы на карнизы выходим ночные,

один за другим,

и, взглядом зелёным стараясь проникнуть

туда, за дома,

легко, как зелёные зайцы, мы мчимся

в тугих проводах.

Готовые смутные игры затеять

в тугих проводах,

мы зайцев зелёных пугаем и гоним

туда, за дома.

Большая Луна нам лучи посылает,

один за другим,

и мы в её сторону движемся ровно,

один за другим.

Но выскочит розовый заяц с востока

в тугих проводах,

Большая Луна поплывёт, угасая,

туда, за дома,

и мы отвернёмся от красного неба,

один за другим,

и медленно мы заскользим проводами

туда, за дома.

Случай с военным

Военнослужащего полюбила змея.

Она ночами приходила к нему пешком.

А военнослужащий был такой же, как я.

Только я с их уставами поменьше знаком.

Он был, видимо, храбр: от армии не косил.

И дедовщину с пониманием принимал.

И то сказать, тронь его какой-либо дебил —

до койки до собственной вряд ли бы дохромал.

Вонзился в дебила бы жала злой язычок,

дебилу бы плохо было, он даже бы сдох.

А военнослужащий получил бы зачёт,

боевой отличник и кавалер орденов.

Он потом, наверное, генералом бы стал,

потому что сызмала жезл железный носил,

потому что верен был лишь змеиным устам

и от армии потому что не откосил.

А я перевожу, запаса старый старлей,

в черновики лес, чтобы пнями прорастал в них.

Не взрывал, не орал: «Огонь!» И сам себе змей.

И даже курсор от меня уполз, изменив.

Паук и муха

Человек-Паук укусил Человека-Муху

Человеку-Мухе лететь бы куда фасетки

Но он был аскет и сознательно шёл на муку

И нарочно запутался в цепкой паучьей сетке

Человек-Паук питательно впрыснул в кожу

Человека-Мухи сок чтоб толстела мякоть

Обезболил добавил к соку стакан наркозу

Округлил как нолик до самых дотошных знаков

Окормил как батя по-полной и ждал надеясь

На наружный процесс верней на его ферменты

Человек-Муха вспотел переполнен через

И впервые подумал что сладкие экскременты

Для него возможно потеряны безвозвратно

Рàвно как и самки сладкое же жужжанье

И телесно выпитый залпом от жажды жадно

Он душой улетал на новых крылышках ватных

Фигуры сна

Приманивал специальным дыханием и сопеньем.

А он рисовал фигуры на скрытой изнанке век.

И тёмный недобрый город в стихах я воспеть успел ли,

теперь и не вспомнить, ибо погас его полусвет.

Неслышимые шарниры на сто степеней свободы

раскалывали движенье и определяли ход

медлительных незнакомцев невыясненной породы

(кто только им встроил в чипы иррациональный код!)

Удары венозной крови без промаха бьют в затылок.

Воспоминанья кратки, и сладок осадок дрём.

Чуднàя картина мира, где я ещё жив и пылок,

пропав, прожелтила штору скупым ночным фонарём.

В этой стране

Я утешусь щедротами быта,

рисованьем по свёкле и льду.

Подкую бутербродом копыто,

безлимитное время введу.

2008

В этой стране попыток фигуративных стихов,

где бутерброды копыт не знают подков,

где я осеней осеняю пламенный кров

силлабической ахинеей и – не таков,

где фигуры теряют смысл, обретая звук,

и то ли фигурно рыдают, то ли кого зовут,

в этой стране, в этой строгой порядком бед

(которого – нет)

рваная ритмика жизни

гудит заводским гудком,

навевая партком, завком,

ржавея замком

навесным —

нам ведь с ним

ещё долго вить нить дорогого сюжета

в этой,

подбитой ватой

веков,

отдельно взятой

стране фигуративных стихов.

Где бы ни был я

Свет ли вылупится из рыка,

или, молниями влеком,

гомерический горемыка,

перочинным сверкав клинком, —

гром, взыскующий и искомый,

разверзая, как бездну, миг,

завершит, но не кодой – комой

звукописную силу книг.

Резкий звук на цепи столетий.

Песни-пляски, но – распалясь,

сунет пальчики лишний третий

в панталон пистолетный паз.

Сквозь шипение, свист и хохот

заурядней, чем турникет.

– Чик! – и миг претворит в эпоху:

от Гомера до наших лет.

Да какие там наши годы!

Миг – полвека. Два мига – век…

Ну, старлей, нацепляй погоны,

кого надо – свистай наверх.

Да взыграй – стопроцентным, клёвым,

неуёмным врагом былья

и железом пожги калёным

все края, где бы ни был я.

О природе вещей

Я Лукрецием каркну, я Овидием визгну,

Предпочту я попкорну непокорную карму.

В лопухах у забора я сыскал бы харизму,

Но харизмы капризны и, бывает, коварны…

Я взовьюсь Ювеналом над порочной планетой,

я проникну, как в поры, в потаённые щели,

где, пока верещали самозванцы-валеты,

короли крыли дам, так что дамы пищали.

Я