Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

Россией с «Борисом Годуновым», заговорить об Фаддее Булгарине? кажется неприлично? Как ты думаешь? реши.

Но сам для себя он уже все решил.

Более того: сам Дельвиг, начисто лишенный сильного темперамента, но отнюдь не острого ума, прекрасно понимал, где он, а где Пушкин. И кто в их паре ведущий, а кто ведомый. Так что предположение, что инициатором скандальной заметки был именно Александр, а не Антон, не так уж безосновательно. Во всяком случае, в 1978 году она попала в 7-й том очередного пушкинского десятитомника, подготовленного ленинградской «Наукой». Пусть и в раздел «Приписываемое Пушкину».

Так что, похоже, подставил «Литературную газету» все-таки сам Пушкин.

И вот теперь, через два месяца после этой истории, Александр пишет Антону легкое письмо. Шутливым тоном прикрывая гордость за присылаемые стихи – свое главное, непобиваемое оружие в борьбе с «литературной сволочью».

Вся эта феодальная риторика явно спровоцирована баронским титулом Дельвига, отзывающимся скорее средневековой Европой, чем Россией XIX века. И комично контрастирующим с мирным обликом наследника тевтонских рыцарей. Над чем Пушкин давно по-дружески трунил. Так, в 1827 году он привез Дельвигу из Михайловского череп, выпрошенный им у Алексея Вульфа, который привез этот артефакт из Дерпта. Что дало повод Пушкину написать:

Прими сей череп, Дельвиг, он

Принадлежит тебе по праву.

Тебе поведаю, барон,

Его готическую славу.

Почтенный череп сей не раз

Парами Вакха нагревался;

Литовский меч в недобрый час

По нем со звоном ударялся;

Сквозь эту кость не проходил

Луч животворный Аполлона;

Ну словом, череп сей хранил

Тяжеловесный мозг барона,

Барона Дельвига.

А «цветочной» подать называется потому, что предназначалась она для издававшегося Дельвигом параллельно «Литературной газете» альманаха «Северные цветы», в котором Пушкин, естественно, тоже играл первую скрипку.

Осень, плохо начинавшаяся, оказалась «детородна», то есть продуктивна: «песни трубадуров не умолкнут круглый год!»

Но, сочиняя это легкое, полное надежд письмо, Пушкин еще не знал, что несколькими днями раньше его друг снова столкнулся с тяжелой проблемой.

В самом конце номера «Литературной газеты» от 28 октября, буквально чтобы «забить висяк» (проблема, хорошо известная и современным бумажным журналистам), было помещено французское четверостишие Казимира Делавиня, посвященное памятнику, который в Париже предполагалось поставить «жертвам 27, 28 и 29 июля» (т. е. Июльской революции). Буквальный его перевод таков:

Франция, скажи мне их имена, я их не вижу на этом погребальном памятнике. Они победили так быстро, что ты стала свободной раньше, чем успела узнать имена их.

Глубокомысленные эти строки можно толковать и так, и сяк («Но – революция, ты научила нас верить в несправедливость добра…»), но Бенкендорфу было сподручнее трактовать их как крамолу. Он вызвал Дельвига и в прямом смысле слова заорал:

– Что ты опять печатаешь недозволенное?

А еще – что упечет его с дружками Пушкиным и Вяземским в Сибирь. И что «Литературная газета» запрещается.

Вот тебе и «песни трубадуров».

Трудно поверить, но этот же самый Бенкендорф в мае писал Пушкину для передачи будущей теще, обеспокоенной его «двусмысленным положением»:

Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким.

Александр Христофорович Бенкендорф – боевой генерал, начальник жандармского корпуса. «Кураторство» Пушкина, чьей строптивости граф искренне не понимал, было для Бенкендорфа лишь одним из его побочных поручений – но помним мы его главным образом благодаря этому

Видимо, оговорка «если…» была сделана как раз для подобных случаев.

Впрочем, Александр Христофорович вскоре остыл и послал к Дельвигу извиниться за то, что «погорячился», а издание «Литературной газеты» будет снова разрешено, но только под редакцией Сомова (помощника Дельвига), так как уже принято высочайшее повеление о запрещении издания под его редакцией.

В общем, все предельно понятно: друг Антон перешел «двойную сплошную», и собственник – а в России того времени правительство было собственником всего и вся – в приказном порядке сменил главреда.

Все как мы любим.

Пушкин узнал об этой истории от самого Дельвига.17 ноября тот послал ему из Петербурга письмо, в котором с возмущением, немного сумбурно, словно испытывая нехватку слов, выплескивал:

Люди, истинно привязанные к своему государю и чистые совестью, ничего не ищут и никому не кланяются, думая, что чувства верноподданические их и совесть защитят их во всяком случае. Не правда, подлецы в это время хлопочут из корыстолюбия марать честных и выезжают на своих мерзостях. Булгарин верным подданным является, ему выпрашивают награды за пасквили, достойные примерного наказания, а я слыву карбонарием, я русской, воспитанный государем, отец семейства и ожидающий от царя помощи матери моей и сестрам и братьям.

Пушкин сохранил это письмо, явно понимая его важность – и оно дошло до нас. А вернувшись в декабре в Москву, очень досадовал на легкомыслие Дельвига. О чем писал верному Плетнёву:

Итак русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу! жаль – но чего смотрел и Дельвиг? охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья. Но все же Дельвиг должен оправдаться перед государем. Он может доказать, что никогда в его «Газете» не было и тени не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству. Поговори с ним об этом. А то шпионы-литераторы заедят его как барана, а не как барона.

Но Дельвигу было уже не до каламбуров. Он всегда был, что называется, «сырым», а сейчас грубая жандармская встряска соединилась с семейными огорчениями: жена София напропалую кружила головы всем друзьям дома, в том числе привезшему «череп предка» Алексею Вульфу (оставившему об этом мемуары, достойные бунинских «Темных аллей»). Дельвиг простудился, заболел «гнилою горячкою» и умер 14 января 1831 года.

На Пушкина смерть друга произвела удручающее впечатление. Да и как иначе может быть, когда в неполные 32 года умирает одноклассник!

«Грустно, тоска. Вот первая смерть мною оплаканная… – писал Пушкин Плетнёву 21 января 1831 года. – Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Из всех связей детства он один оставался на виду, около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Вчера провел я день с Нащокиным, который сильно поражен его смертью. Говорили о нем,