Есенин vs Маяковский. Поэтическая дуэль - Мария Андреевна Степанова

тесно. Маяковский брезглив чрезвычайно и всегда на страже серьезной пропаганды искусства, а потому решено было “Кафе поэтов” закрыть. Просуществовало оно недолго – открылось осенью 1917 года, а закрылось 14 апреля 1918 года»[185].

Кафе имажинистов «Стойло Пегаса» было открыто в 1919 году по адресу Тверская, дом 37 (здание не сохранилось). Название истинно имажинистское, соединяющее слово из области бытовой и высокой, мифологической. Пегас – крылатый конь, выбивший на горе источник с целебной водой, дарующей вдохновение поэтам. На открытии кафе поэты были очень веселы и жизнерадостны, гордились своим детищем. Есенин читал стихи с потрясающей силой. Известно, что читал в числе других:

Душа грустит о небесах,

Она нездешних нив жилица.

Люблю, когда на деревах

Огонь зеленый шевелится.

То сучья золотых стволов,

Как свечи, теплятся пред тайной,

И расцветают звезды слов

На их листве первоначальной.

Понятен мне земли глагол,

Но не стряхну я муку эту,

Как отразивший в водах дол

Вдруг в небе ставшую комету.

Так кони не стряхнут хвостами

В хребты их пьющую луну…

О, если б прорасти глазами,

Как эти листья, в глубину[186].

Приведем фрагмент из воспоминаний Матвея Ройзмана, участника «Ордена имажинистов»: «Для того чтобы придать “Стойлу” эффектный вид, известный художник-имажинист Георгий Якулов нарисовал на вывеске скачущего “Пегаса” и вывел название буквами, которые как бы летели за ним. Он же с помощью своих учеников выкрасил стены кафе в ультрамариновый цвет, а на них яркими желтыми красками набросал портреты его соратников-имажинистов и цитаты из написанных ими стихов. Между двух зеркал было намечено контурами лицо Есенина с золотистым пухом волос, а под ним выведено:

Срежет мудрый садовник – осень

Головы моей желтый лист.

Слева от зеркала были изображены нагие женщины с глазом в середине живота, а под этим рисунком шли есенинские строки:

Посмотрите: у женщин третий

Вылупляется глаз из пупа.

Справа от другого зеркала глядел человек в цилиндре, в котором можно было признать Мариенгофа, ударяющего кулаком в желтый круг. Этот рисунок поясняли его стихи:

В солнце кулаком бац,

А вы там, – каждый собачьей шерсти блоха,

Ползаете, собираете осколки

Разбитой клизмы.

В углу можно было разглядеть, пожалуй, наиболее удачный портрет Шершеневича и намеченный пунктиром забор, где было написано:

И похабную надпись заборную

Обращаю в священный псалом.

Через год наверху стены, над эстрадой крупными белыми буквами были выведены стихи Есенина:

Плюйся, ветер, охапками листьев,

Я такой же, как ты, хулиган!»[187]

«Стойло Пегаса» было для Сергея Есенина не только площадкой для выступлений, но часто и ночлегом в его бездомной жизни, а иногда и местом непосредственной творческой работы – за неимением другого столик в кафе заменял Есенину письменный стол. Творческая лаборатория поэта, процесс создания, рождения стиха – то, что скрыто обычно от читателя. В эту сокровенную область и исследователь может, вероятно, проникнуть только отчасти. Творческие процессы Есенина и Маяковского кажутся похожими: они могли работать, гуляя по улицам (Есенин – иногда – прохаживаясь по комнате). Поэму «Облако в штанах» Маяковский «вышагивал» в Куоккале, как вспоминал очевидец Н. Чуковский: «Шагал взад и вперед по наклонным, скользким, мокрым от брызг камням над волнами, размахивая руками и крича»[188]. О стихотворении Есенина «Сторона ль ты моя, сторона…» М. Ройзман вспоминал, что оно окончательно сложилось у Есенина во время прогулки по Тверскому бульвару: «Есенин шел, опустив голову, никого и ничего не видя. Только взглянул на памятник Пушкину и, как обычно, улыбнулся. Он что-то шептал, потом бормотал, иногда резко взмахивал правой рукой, точно бросал негодное слово на землю. Навстречу нам шла знакомая поэтесса, она явно намеревалась подойти. Я пошел вперед, остановил ее и попросил не подходить к Есенину. Она так и замерла на месте с испугом. Сергей продолжал шагать, упорно глядя себе под ноги. Теперь он не взмахивал рукой, произносил строфу и вслушивался в нее. Его лицо стало светлеть, и, когда мы прошли мимо памятника Тимирязеву, ступив на Никитский (ныне Суворовский) бульвар, Сергей устремился к первой свободной скамейке. Он сел, стал шарить руками в карманах:

– Вот черт! Бумагу забыл!

Я подаю ему вчетверо сложенный лист писчей бумаги. Есенин опять лезет в карманы, чертыхается. Я понимаю, забыл карандаш, даю свой. Он ложится ничком на скамейку и пишет округлыми, отделенными друг от друга буквами четыре строки – одна под другой…»[189]

И Маяковский, и Есенин не дорожили своими черновиками, часто уничтожали, однако Маяковский вел записные книжки, Есенин – нет, по крайней мере, об этом ничего не известно. В сознании массового читателя живет миф, что Есенин писал как «Божья дудка», по наитию, без особого труда. Иногда разыгрывая своих поклонников, он так описывал свой творческий процесс: «Позавчера проснулся. Озноб. Голова пылает. Надел шапку, шубу, влез в валенки. Сел за стол. Писал-писал, рука онемела. Под конец положил голову на стол и заснул»[190]. Но когда он говорил серьезно, давая советы молодым поэтам, настаивал на необходимости долгой кропотливой работы: «Мало работаешь! Напишешь – разорви. Напиши еще раз. Десять, двадцать раз перепишешь – получится!»[191]. В. Шершеневич в своих кратких воспоминаниях после смерти Есенина акцентирует внимание на том, какой тщательной и добросовестной была поэтическая работа Есенина: «Теперь уже стало общей фразой, что “Есенин пел как соловей, что у Есенина стихи выливались непосредственно из сердца”. Никогда и ничего в поэзии само собой не выливается. Это – фраза. Такая же фраза, как то, что детей приносят аисты. Когда Есенин садился писать стихи, у него была такая манера, что он должен был положить перед собой кучу разорванных листочков, положенных один на другой, и для какого-нибудь маленького стихотворения в 16–20 строк он писал сначала первую строку на одном листочке, потом перечеркивал, писал снова, и на всей странице оставалось не более двух строчек, а иногда даже два слова. Эти два оставшиеся слова он переносил на следующий листок и своим ровным мелким почерком исписывал вторую страничку; когда эти 20 строчек были готовы, обыкновенно бывало исписано 20–30 черновиков, не похожих один на другой –