Есенин vs Маяковский. Поэтическая дуэль - Мария Андреевна Степанова

Шершеневич, А. Б. Мариенгоф, И. В. Грузинов, А. Б. Кусиков, но под знаменем имажинизма числились несколько десятков персон, в том числе в провинции. Совершенно особое место в их среде занимает Сергей Есенин, который несколько позже, отдалившись от своих прежних соратников, утверждал, что он – единственный русский имажинист, потому что его образ базируется на национальной основе и органичен русскому языку.

Наивысшим проявлением своего имажинизма поэт считал поэму «Пугачев» (1922). В поздний период творчества характер образов Есенина меняется, он более тяготеет к «пушкинской простоте».

С имажинистами Есенина связывала вера в животворящую силу образа, возможность через образ обновить поэтический язык: «Ты понимаешь, какая великая вещь имажинизм! Слова стерлись, как старые монеты, они потеряли свою первородную поэтическую силу. Создавать новые слова мы не можем. Словотворчество и заумный язык – это чепуха. Но мы нашли способ оживить мертвые слова, заключая их в яркие поэтические образы…»[180] (слова Есенина в передаче Владимира Кириллова). Однако образцом для рождения своих образов Есенин видел «Слово о полку Игореве», которое было одним из любимых его произведений: «Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил, как помешанный. Какая образность! Вот откуда, может быть, начало моего имажинизма»[181] (слова Есенина в передаче И. Н. Розанова). Для Вадима Шершеневича же образцом имажинизма была «Песнь Песней» царя Соломона, которого он называл «первым имажинистом».

Отталкиваясь от футуризма, имажинизм многое взял у него, в том числе и важность метафоры, сложность образов, а также антиэстетизм. Точнее всех об этом написал Шершеневич в предисловии к сборнику «Автомобилья поступь»: «Поэтическое, то есть лунные безделушки <…> – распродается по дешевым ценам. Этим объясняется мнимая непоэтичность и антиэстетичность моей лирики. Слишком все “поэтичное” и “красивое” захватано руками прошлых веков, чтобы оно могло быть красивым. Красота выявляется отовсюду, но в мраморе она расхищена в большей степени, чем в навозе»[182]. Отсюда такие неожиданные поэтические строки, как:

В небес голубом стакане

Гонококки звезд.

(В. Шершеневич)

Даже солнце мерзнет, как лужа,

Которую напрудил мерин.

(С. Есенин)

Небо сочная полудыня.

Звезды семечки синие.

(И. Грузинов)

Клещи рассвета в небесах

Из пасти темноты

Выдергивают звезды, словно зубы.

(С. Есенин)

Анатолий Мариенгоф в своей работе об имажинизме называет подобное особым приемом соединения «чистого» с «нечистым», целью которого является не только «оживление» образа, но и особый эмоциональный эффект у читателя: «Вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения. Как можно глубже всадить в ладони читательского восприятия занозу образа. Подобные скрещивания чистого с нечистым служат способом заострения тех заноз, которыми в должной мере щетинятся произведения современной имажинистской поэзии»[183].

«Штаб-квартирами» поэтических группировок были литературные кафе. Литературные кафе – примета эпохи, особый культурный феномен начала XX века. В «Бродячей собаке» в Санкт-Петербурге впервые было объявлено о рождении акмеизма. В «Кафе поэтов» в Москве завоевывали себе читателей футуристы. Вот как описывает это кафе Маяковский в письме Лиле Брик: «Москва, как говорится, представляет из себя сочный налившийся плод, который Додя, Каменский и я ревностно обрываем. Главное место обрывания «Кафе поэтов». Кафе пока очень милое и веселое учреждение («Собака» первых времен по веселью!). Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы <…>. Публику шлем к чертовой матери. Деньги делим в двенадцать часов ночи. Вот и все. Футуризм в большом фаворе»[184] (середина декабря 1917). А вот как описывает появление кафе футуристов Валентина Ходасевич, которую Маяковский просил помочь с оформлением. Он пригласил ее «на Тверскую, угол Настасьинского переулка». «Там на днях открываем “Кафе поэтов” в полуподвальном этаже дома, принадлежащего булочнику Филиппову. Мы уговорили его дать это помещение нам. Так вот: вам предстоит расписать один зал. Помещение сводчатое – имейте в виду. Несколько ступеней вниз с тротуара вели к небольшой входной двери. Вхожу… Точно попала на сеанс факиров – черным-черно. Сводчатые стены выкрашены черной клеевой краской, и трудно даже разобрать, где кончается одно помещение и начинается следующее. Их там, кажется, три. Дверей не было – отделяли арки. В третьем помещении сооружали маленькую эстраду – настил из досок и портал. Застала там Маяковского, Каменского и “футуриста жизни” Владимира Гольдшмидта.

Мне было предоставлено под роспись по черному фону второе от входа помещение.

– Великолепный зал! – сказал Вася Каменский, делая мне галантный поклон мольеровских времен.

Я никогда клеевой краской и малярной кистью не работала, а главное, не знала, что я буду изображать. Маяковский, заметив грусть на моем лице, сказал:

– Основное – валяйте поярче и чтобы самой весело стало! А за то, что пришли, спасибо! Ну, у меня дела поважнее, ухожу. К вечеру вернусь, все должно быть готово.

В полной растерянности и ужасе я пошла искать ушедшего в черноту Каменского, которого больше знала, чем Маяковского, – он мне казался “проще”. Нашла его в одном из помещений на стремянке под сводом, на который он крепил яркие, вырезанные из бумаги буквы, бусы и куски цветных тряпок; композиция завершалась на стене внизу распластанными старыми брюками. Он сказал мне:

– Валечка, я тут очень занят, сочиняю стихи, украшаю ими своды. Окончив, зайду к вам. Вы торопитесь – времени мало, но все будет изумительно, восхитительно, песниянно и весниянно!

Выхода не было – или с позором бежать, или сделать роспись. Откуда-то появилась храбрость. Я молниеносно придумала композицию из трех ковбоев в гигантских сомбреро, трех лошадей, невероятных пальм и кактусов на песчаных холмах. Это располагалось на трех стенах и сводах. В то время я читала Брет-Гарта и увлечена была ковбоями. “Была не была”, – я приступила к росписи, и неожиданно у меня получилось довольно забавно и быстро. Были кое-где подтеки красок, но я их замазала черным фоном. Ушла еле живая от усталости, забрызганная красками.

Потом я ходила в “Кафе поэтов” как к себе домой, чувствуя, что я там – “пайщик в деле”, тем более что денег я не получила. Там бывало интересно, но бывало и много скандалов. Кафе это было буквально “логовом” футуристов. Давид Бурлюк и Каменский там выступали и часто ночевали. Маяковский ежедневно бывал там, был главным поэтом-чтецом и воином за новое в искусстве. Публика состояла из остатков буржуазии и интеллигенции, бывали и рабочие, и моряки. Страсти так разгорались, что вечера поэзии начали вырождаться в “развлекательное место со скандалами”. Публики много,