О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

территории. Независимость предполагает ответственность, государственное строительство, очень определенные обязательства по отношению к окружающему миру. Ничего похожего не было в планах Дудаева и его соратников.

Другое дело, что методы подавления были преступны и то, что никто не был привлечен к суду, – большая беда.

Но ответственность за трагедию чеченского народа несут обе стороны.

Сейчас у власти в Чечне младшее и среднее поколение тех, кто тогда воевал с федералами и кого так героизировали наши романтики.

Саня, собственно, и был политическим романтиком. Но в практической политике форсированное благородство и жажда идеальных решений, как правило, приводят к результату, далекому от желаемого. Что и произошло.

У нас не было согласия относительно взрывов домов – в Москве, в Буйнакске.

Саня был убежден, что это акции ФСБ. Я как тогда не верил в эту версию, так и теперь не верю, несмотря на накопившийся опыт. Я отнюдь не наивен и не доверчив. Но вижу, что это было бы слишком опасно для власти, а главное, не нужно. Для начала второй чеченской войны было и без этого достаточно поводов и оснований.

Достаточно обратиться к хронологии: 4 сентября 1999 года был взорван дом в Буйнакске, в Дагестане, где жили офицеры с семьями. А затем – дома в Москве и Волгодонске.

Но уже до этого – весь август в Дагестане шли ожесточенные бои – Басаев пытался захватить укрепленные заранее его сторонниками аулы и поднять весь Дагестан. Ему это не удавалось, он терпел поражение, и взрывы домов, гибель людей – в первую очередь в Москве – должны были заставить российскую власть прекратить давление на исламистов в Дагестане. Это страшная логика, но – логика смертельного противостояния.

А у российского руководства не было необходимости прибегать к такому рискованному средству; повторю, поводы для начала войны были. И еще какие.

Без всякого удовольствия я вспоминаю об этом, но это, безусловно, влияло на характер наших с Саней отношений. И вообще: и для него, и для меня этот мрачный фон был чрезвычайно значим.

Саня переживал кавказскую трагедию с необыкновенной интенсивностью. Помню, в каком ужасающем состоянии он вернулся в сентябре 2004 года из Беслана…

Перестали мы и в эти месяцы быть друзьями? Нет.

Но сохранить дружбу было нелегко.

Я думаю – откуда у Сани эта нервная общественная активность и политическая требовательность? От осознания себя наследником той традиции русской литературы, которая превыше всего ставила справедливость? Скорее литература была способом оформления той горечи, обиды, неверия в разумность мироустройства. Недаром Саня так тонко понимал Бродского. У них были сходные счеты с мирозданием.

Обида на несправедливость мироустройства – тяжелое бремя. И он культивировал эту травму, еще и настаивая на своем еврействе. Формально он не был евреем. Его мать происходила из княжеского литовского рода Гедройцев. Но еврейство – принадлежность к гонимому народу – было для него важным элементом во взаимоотношениях с этим страшным миром.

Я перечитал полный вариант «Литератора Писарева» и понял еще одну фундаментальную вещь – о чем написаны последние страницы перед эпилогом. О том, что для человека с чувством собственного достоинства нет ничего убийственнее унижения.

Душераздирающая сцена, в которой комендант Петропавловской крепости генерал Сорокин истязает – морально – беззащитного Писарева, написана человеком, который знал, что такое стоять лицом к лицу перед всесильным хамом. Неважно – это отдельный негодяй или государство как таковое.

В постсоветский период Саня расплачивался с этим миром за годы унижения, которому мы все подвергались, но вряд ли кто-нибудь ощущал его так остро, как он.

В отличие от многих своих друзей – от меня в частности – Саня в своих общественных проявлениях связан был тем постом, который он занимал, – службой в журнале «Нева». Он не мог, скажем, подписать какое-либо сомнительное письмо. Это означало немедленное увольнение. А его пребывание в журнале важно было не только для него. И это был единственный реальный способ заработка. Хотя и отнюдь не легкий.

В конце 1960-х на заседание Комиссии по работе с молодыми авторами Союза писателей пригласили троих – Саню, Довлатова и меня.

Это была инициатива Давида Яковлевича Дара. Сочувствующие члены комиссии хотели узнать – что нам мешает плодотворно заниматься творческим трудом. Со мной все было ясно: я был в черном списке. Сергея не публиковали без ясных причин. Каждый из нас объяснил свои обстоятельства. А Саня просто назвал количество страниц чужих рукописей, которые он прочитывал в месяц.

Услышав эту цифру, Майя Борисова, славный человек, заплакала и в слезах выбежала из комнаты…

При этом он отнюдь не осторожничал и вел себя абсолютно достойно.

В начале 1980-х, когда КГБ охотился за альманахом «Память» и его главный организатор Арсений Рогинский был под плотным присмотром, Саня приезжал ко мне в Комарово вместе с Сеней. Он, разумеется, знал, что это будет зафиксировано. Вообще круг его дружб и знакомств в то время был с точки зрения охранки весьма компроментарен… Но я не пишу биографию Сани.

Во время дела «врачей-вредителей» и борьбы с космополитами я был в старших классах. В 1954 году школу окончил. Моего отца осенью 1945 года без объяснения причин выслали из города вместе с его медалью «За оборону Ленинграда», и он, к счастью, оказался в Михайловском – зам. директора по науке. Но в конце 1949-го его как космополита из заповедника уволили, и он вернулся в Ленинград. Перед этим были арестованы его бывшие коллеги по «Учпедгизу». Я помню тревожную атмосферу в доме. Помню, как родители жгли в печке какие-то бумаги… Но все это быстро заслонилось другими, более поздними событиями. Тем более что в нашей 206-й мужской средней школе – угол Фонтанки и Щербакова переулка – никаких ужасов не было. В классе из сорока человек было не менее десяти евреев, и никто нас не обижал и не унижал. Самым уважаемым и самым сильным парнем в классе был Изя Мандельбаум, настоящий богатырь. Мне, очевидно, повезло. А для Сани, который в 1949 году в первый класс пошел, ужас тех лет (в том числе и его собственная школьная судьба) остался навсегда и не в последнюю очередь окрашивал его восприятие всего происходившего вокруг.

В последнем своем крупном сочинении – «Меркуцио», законченном за восемь месяцев до смерти, Саня ясно и просто об этом сказал: «Эй, однокорытники! Если кто из вас еще жив и если кого иногда, случайно, пощипывает совесть, – не горюйте! Страна боролась с космополитизмом: в частности, вы – со мной. Все нормально. Мне посчастливилось: видать, крепкая была башка. Вам не удалось выбить из меня, как пыль из коврика, – этот самый космополитизм. ‹…› Но как-то радует меня, что я жил и умру безродным космополитом. Как всякий разумный человек».

Саня