Только безумцы могут изменить мир: искусство и безумие - Ламберто Маффеи

ты стремился всю жизнь. Рыночная экономика, философия потребления, ориентация на успех, политика неолиберализма – все это подразумевает спешку. Нужно торопиться, чтобы обогнать конкурента.

Если сравнить жизнь в современном обществе с велосипедной гонкой, вроде «Джиро д’Италия» или «Тур де Франс», то человек больше заинтересован в том, чтобы добраться до финишной черты. Ему нет дела, где эта черта находится, в Париже или в Милане, для него эти места не более чем захолустные деревеньки. Подобная спешка распространяется и на социальную, экономическую и политическую деятельность, ориентирующуюся на день сегодняшний или завтрашний, но никогда не на долгосрочную перспективу. Вспоминаются опасности, связанные с изменением климата, борьбу с которыми – актуальную, как никогда, – ведут с помощью риторики, пустословия, о чем говорила юная Грета Тунберг. Конкретные действия откладывают на будущее, оставляют грядущим поколениям – циничный, аморальный обман наших детей и внуков, долг, который им придется выплачивать.

Кажется, что часы тикают быстрее и поэтому нужно спешить, даже если перед тобой всего лишь преходящая цель, а не та, к которой ты стремился всю жизнь.

В искусстве, как изобразительном, так и литературном, влияние ускорившейся жизни, на мой взгляд, всегда связано с новой концепцией скоротечности времени, мгновений, которые нужно ухватить, пока они не исчезли навсегда. К счастью, подобные работы зачастую создаются так же быстро, как исчезают, и не оставляют глубокого следа. Они задерживаются в памяти общества лишь на короткое время.

2. Новые реалии в науке и искусстве

Что касается культурной эволюции, то она берет начало на заре времен, причем ее материальные этапы иногда овеяны мифами: огонь, изобретение колеса, первое использование инструментов. С исторической точки зрения тип эволюции, затрагивающий все аспекты жизни людей, от приготовления пищи до установления законов, был отмечен ростом научных знаний. Это привело к существенным изменениям в мировоззрении и «месте», которое занимает в нем человек.

Упрощая и перефразируя Грегори Бейтсона: каждый школьник знает[76], что существуют три «коперниковские» революции, которые повергли нас в смятение: новаторские идеи, изложенные Николаем Коперником в сочинении «О вращении небесных сфер» (1543), «Происхождение видов» Чарльза Дарвина (1859) и «Толкование сновидений» Зигмунда Фрейда (1899).

Три текста, три тезиса, которые были неприемлемы с точки зрения здравого смысла и моральных устоев своего времени, но накрепко впитались в культуру последующих эпох, по крайней мере, в западную.

На рубеже двух последних столетий вся Европа, особенно ее блистательные столицы – Лондон, Париж и Вена – переживала период великого научно-технического прогресса и развития искусства. Животный мир, вырванный Чарльзом Дарвином из хрустального кокона книги Бытия, демонстрировал постоянное развитие, самосовершенствование, как на макроскопическом, так и на микроскопическом уровнях. Оптические микроскопы непрерывно улучшались, что помогло увидеть ранее невообразимые организмы. Исследования органов, тканей и клеток на более глубоком уровне, надеюсь, когда-нибудь раскроет их тайны. Структурные и функциональные связи между всеми живыми организмами, включая человека, становились все более неоспоримыми. Тем самым подтверждался парадоксальный вывод Чарльза Дарвина о том, что человек – это один из видов животных; как любой другой вид он появился в результате эволюционного процесса, в котором более важную роль играет случайность, чем жесткая причинно-следственная связь. Из-за столь смелого заявления Чарльз Дарвин, потрясающе спокойный человек, казался современникам настоящим безумцем, не зря же в 1885 году была выпущена небольшая книга под названием «Дарвиновское безумие» (The Darwin craze), где были собраны идеи, противоречащие выводам ученого.

Физика не отставала от новаторского взгляда, предложенного биологией, и прибавила к нему свое понимание хода времени и необратимости явлений.

Австрийская Вена, в частности, стала лабораторией, где успешное слияние различных дисциплин сделало возможным новый подход и к проблеме разума, что продемонстрировал Зигмунд Фрейд (1856–1939).

В этой лаборатории встретились наука, искусство и переживающая расцвет новая отрасль психологии – психология бессознательного. Новая культура распространяет и превращает в импульс новую мысль и новые решения. Вена производила впечатление, что культура доминировала над всей жизнью: ее присутствие ощущалось в разнообразных салонах, кружках, клубах и, может быть, даже в кафе, где собирались интеллектуалы и художники, увлекающиеся биологией и медициной, строением человеческого тела, сексом и жизнью вообще.

В наш ужасный век это кажется удивительным, особенно нам, итальянцам, ведь культура сейчас – это Золушка, всеми забытая и презираемая, коротающая свой век у давно погасшего очага.

Основные инструменты, которыми пользовались в венской лаборатории – экспериментальная наука, физика и биология. Многие великие ученые, такие как Эрнст Мах и Людвиг Больцман[77] сменяли друг друга на венской кафедре философии науки, и после вошли в историю научного мышления, основанного на объективных данных, логике и наглядных экспериментах. Расцвет мысли заставляет задаваться амбициозными вопросами о том, что еще нам могут открыть исследования; о чем поведает новая реальность, которую мы видим в микроскоп; что станет известно о творческих процессах, протекающих в мозге; и о сложном устройстве человеческого организма, его психических или неврологических проявлениях, причины возникновения которых пока что неизвестны.

Жан-Мартен Шарко[78] в Париже сделал гипноз ключом к потайной дверце в сознании пациента, чтобы против воли последнего выпустить на свет забытые воспоминания, образы и сваленный кучей где-то в глубинах подсознания мусор. Многие люди, включая Фрейда, приходили к нему, чтобы перенять, а затем использовать эту технику. Гораздо сильнее поражает не оригинальность вопросов, которые ставил перед собой Жан-Мартен Шарко, а его неистребимое любопытство и жажда знаний.

На фоне страстного интереса, проявляющегося в том числе и в свободе мысли, большую роль играет дарвиновская революция. Она сместила человека с пьедестала венца творения и уравняла его со всеми остальными живыми организмами. Важным объектом исследования становится секс, на который раньше не обращали внимания. В популярном салоне супругов Цукеркандль (Эмиль Цукеркандль[79] возглавлял в то время медицинский факультет, его должность мы сейчас назвали бы «деканом») ведутся разговоры о биологии, Зигмунде Фрейде, Чарльзе Дарвине. Поскольку здесь собираются люди из медико-биологической среды, есть возможность проводить исследования, в том числе и с помощью микроскопов. Посетители салона рассматривали гистологические слайды, кровь, яйцеклетки и сперматозоиды; это вызывало живой интерес у гостей, дарило им возможность узнать что-то новое, проникнуть в тайны собственного тела, исследовать инстинкты и разобраться в биологических свойствах человеческого организма в целом.

3. Венский сецессион[80]: Климт, Кокошка, Шиле

Многие ученые, философы и художники того времени были частыми посетителями салона Цукеркандлей, среди них такие известные живописцы, как Густав Климт, Оскар Кокошка и Эгон Шиле.

3.1. Густав Климт

Густав Климт (1862–1918) был одним из самых частых