Театральные записки - Пётр Андреевич Каратыгин

фраке, я все-таки твой директор и не позволю тебе забываться передо мною!

Всё это было сказано громко, при всех.

Брат мой побледнел от негодования и твердо отвечал ему:

– Повторяю вам, ваше превосходительство, что я вас не видал. Что же вам еще от меня угодно?

– Хорошо, хорошо! Я проучу тебя за эту дерзость! – сказал Майков и, отойдя от нас, начал опять разговаривать с князем Шаховским вполголоса.

Мы с братом были в изумлении от такой нелепой выходки, тем более что Майков был человек очень простой и совсем невзыскательный к другим насчет наружных знаков уважения. Брат мой вскоре ушел домой.

Следующий день прошел очень спокойно, и мы полагали, что тем и кончится эта вздорная история. На третий день, 11 марта, часу в десятом вечера приехал к нам на квартиру квартальный надзиратель Кречетов с предписанием военного генерал-губернатора Милорадовича взять моего брата и немедленно отвезти под арест. Куда же именно, он не хотел сказать. В этот вечер, по счастию, матушки нашей не было дома. Брат наскоро должен был собраться, простился с отцом, который дал ему на всякий случай денег. Затем брат сел на санки с квартальным и поехал.

Дорóгой этот благородный исполнитель правосудия сказал брату что имеет предписание отвезти его прямо в Петропавловскую крепость и если у него с собой есть деньги, то пусть отдаст их сейчас, потому что у каждого арестанта в крепости их отбирают; но он непременно после найдет случай брату их доставить. Брат поблагодарил квартального за это предостережение и отдал ему 100 рублей ассигнациями, полученные от отца.

В 10 часов вечера крепостные ворота затворились за ним и его представили коменданту Сукину, который, не зная настоящей вины арестанта, приказал отвести его в каземат под таким-то номером. Страшную ночь должен был провести молодой человек, не знавший за собою никакой вины, которая требовала бы такого тяжелого наказания; его грустное положение увеличивалось еще более мыслью о том, как испугается наша матушка, когда, наконец, узнает об этом несчастии.

Матушка воротилась домой часов в двенадцать ночи, и, разумеется, от нее скрыли это происшествие. Она, по обыкновению, заглянула в комнату моих братьев. Постель брата Василия была постлана, но его отсутствие ее не удивило: она знала, что брат всегда поздно возвращался от Катенина (его учителя), и, ничего не подозревая, пошла в свою спальню.

На следующее утро часов в шесть отец наш поехал к Евгении Ивановне Колосовой (известной в свое время знаменитой пантомимной танцовщице), давнишней приятельнице нашей матушки, сообщить ей об этом грустном происшествии и посоветоваться с нею, какие тут можно принять меры. Часов в восемь Колосова, приехала к нам и вошла в спальню нашей матушки, которая еще не вставала с постели. А нужно сказать, что накануне этого дня умерла балетная танцовщица Новицкая, жившая над нами в том же доме. Эта бедная страдалица была вопиющей жертвою грубого самовластия нашей тогдашней театральной администрации.

Девица Настасья Семеновна Новицкая была в то время первая танцовщица, несравненно талантливее Истоминой, воспетой Пушкиным; но она была не очень красива, лет двадцати пяти или двадцати шести и поведения безукоризненного. Она была учительницей танцев в Смольном институте и пользовалась особенной благосклонностью вдовствующей императрицы Марии Федоровны.

Тогда граф Милорадович ухаживал за танцовщицей Телешовой. Дидло приготовил какой-то новый балет, в котором главную роль назначил Телешовой, а второстепенную, ничтожную – Новицкой. Последней это показалось обидно: она просила Дидло избавить ее от этой роли, а дать ей протанцевать отдельно какое-нибудь pas. Дидло сказал об этом графу Милорадовичу; тот призвал Новицкую к себе и объявил ей, что если она не будет танцевать в назначенной ей роли, то он, граф, посадит ее в смирительный дом. Эта угроза так сильно подействовала на Новицкую, что она на другой же день захворала нервической горячкою и всё время бредила, что ее одели в арестантское платье с «латкой» на спине.

Императрица Мария Федоровна, узнав о тяжкой болезни Новицкой, прислала к ней своего лейб-медика Рюля, которому мать бедной девушки объяснила причину болезни своей дочери. Рюль оказал ей медицинскую помощь и обо всем слышанном от матери Новицкой довел, разумеется, до сведения государыни Марии Федоровны. Это дошло до графа Милорадовича, и он, желая чем-нибудь загладить свой жестокий поступок и успокоить больную, приехал сам навестить ее.

Новицкой в это время сделалось несколько получше: она пришла в память… Но едва ей сказали о приезде графа, как с нею от испугу сделался новый приступ; болезнь усилилась – и через несколько дней Новицкой не стало!

Так вот матушка удивилась такому раннему посещению Колосовой, но, полагая, что она приехала посмотреть Новицкую, сказала ей:

– Ты слышала, Евгения Ивановна, о нашей соседке? Как жаль ее, бедную.

– Да, жаль, – отвечала Колосова, – но теперь нечего о ней говорить. Что тебе чужое горе. Вставай-ка поскорее: теперь не время прохлаждаться.

– Да что же такое случилось? – спросила матушка.

– Вставай, говорю тебе, поедем вместе выручать Базиля!

– Как? Что это значит?

– А то, что он со вчерашнего вечера сидит где-то под арестом.

Всякий поймет, что должна была чувствовать в эту минуту мать, нежно любившая своего сына. Ей подробно рассказали обо всем, и она залилась слезами. В это время приехал к нам и Катенин, который также был извещен о нашем домашнем горе. Все сообща начали советоваться, как поступить в таком случае; наконец решили, чтобы матушка лично просила графа Милорадовича о помиловании.

Катенин тут же написал просьбу, и матушка вместе с Колосовой поехала к Милорадовичу Правителем канцелярии генерал-губернатора был тогда Николай Иванович Хмельницкий, известный театральный писатель. Колосова смело обратилась к нему, как к человеку, всем нам знакомому. Первый ее вопрос был: «Где находится брат наш?»

Хмельницкий долго не хотел говорить, как бы боясь открыть государственную тайну; но наконец обе женщины умолили его, и он сказал, что брат посажен в Петропавловскую крепость. Матушка едва удержалась на ногах. Колосова упросила Хмельницкого доставить им возможность увидеть графа и лично подать ему просьбу нашей матушки.

Этот храбрый генерал, герой 1812 года, русский Баярд, как его называли, имел репутацию доброго и благородного человека… Но рыцарь без страха не всегда бывает без упрека. Хорошенькие девушки и миловидные женщины пользовались постоянною его благосклонностью, и перед ними наш русский Баярд готов был преклонить колена с рыцарскою любезностью. В тот период времени он почти ежедневно бывал у князя Шаховского и ухаживал за одной хорошенькой танцоркой, родственницей князя. Отец и мать мои тогда полагали (может быть, и ошибочно), что князь