Лидия Яновская - Записки о Михаиле Булгакове

— Как могли исчезнуть эти журналы? — не понимала я. — Они ведь не только в моем списке значатся (вот, под номером 50). Их упоминает как «уцелевшие» М. О. Чудакова в ее статье «Условие существования» — «В мире книг», 1974, № 12, с. 79. Стало быть, в конце 1974 года, через полтора года после того, как я сняла копию со списка, они здесь еще были?!

Лосев пожимал плечами, бормотал что-то туманное о «сбросе», о том, что «лишние», не представляющие «архивной ценности» книги иногда «сбрасывают», дабы они не загромождали отдел рукописей; иначе говоря, передают в общие библиотечные хранилища, где они станут уже не книгами, помнившими прикосновение рук Михаила Булгакова, а просто — книгами...

(— Так ведь если «сбрасывали», то акт составляли? — Составляли, — звучал вялый ответ. — Так ведь по акту можно найти? — Вряд ли, — тускло откликался Лосев.)

«Задачника по стилистике для школ взрослых» с автографом А. Земского здесь действительно больше не было.

Нового Завета на английском языке — тоже.

Не было и Библии на иврите...

Зато... Зато появились другие книги, совсем не значившиеся в моем списке. «Дон Кихот» Сервантеса на испанском языке! («Жадно гляжу на испанский экземпляр «Дон Кихота». Теперь займусь им», — писал Булгаков жене 28 июля 1938 года, в пору работы над пьесой «Дон Кихот»). В новой описи относительно этой книги значилось: «Поступление — 1970 год».

— Но если с 1970 года книга здесь, то как могло случиться, что ее не было в моем списке 1973-го? Откуда она взялась? Разве могли быть книги, не занесенные в опись?

— Все могло быть, — флегматично отвечал Лосев.

Он выходил и... У меня отваливалась челюсть, и я забывала закрывать рот, когда из каких-то загадочных и недоступных мне архивных мест (катакомб? подземелий?) он приносил картонный короб без наклеек и помет, откидывал крышку и, сам любопытствуя, начинал вынимать какие-то нигде не зафиксированные, впрочем, малоинтересные книги и журналы, явно принадлежавшие Елене Сергеевне.

— Может быть, у вас там где-то и Библия на иврите? — говорила я, заглядывая в пустой короб. — Вы пошуруйте.

— Нет, такой книги там нет, — с несвойственной ему прямотой решительно отвечал Лосев.

Потом мы склонялись над моей «читательской картой» 1973 года — документальным свидетельством моих штудий 1973 года в отделе рукописей.

В такой «карте» фиксируются все дни, когда исследователь бывает в читальном зале, и все материалы, которые он получает. Фиксируются очень четко: день, месяц, год; архивный номер и краткое словесное название материала.

В «карте» действительно отмечены все дни, когда — между 29 июня и 10 июля 1973 года — я занималась здесь...

Моя расписка в получении мною материалов... Но — каких материалов? В карточке (кажется, не только я, но и Лосев с изумлением смотрел на странный документ) не было ни одного названия — только номера... Загадочные, непонятные, ничего не говорящие архивисту пятизначные номера. Может быть, это — инвентарные номера? Но почему они идут группами, подряд: 11333—11335, 11452—11455? Ведь я заказывала книги только вразбивку...

— Но если это инвентарные номера, то, значит, где-то есть инвентарная опись? И следовательно, можно найти инвентарный номер исчезнувшей книги на иврите? По крайней мере, доказать, что она здесь была?

Лосев выходил... С кем-то невидимым мне консультировался... Но, возвращаясь, уже не говорил о том, что узнал... Постепенно все чаще звучало его привычное «завтра»: «Да-да... я выясню... завтра... точнее, на следующей неделе... то есть к вашему следующему приезду... до конца года непременно...»

Ясные и круглые глаза Лосева на свежем и круглом лице смотрели преданно, но он уже ничего не боялся. Время повернулось, и он знал, что никто ни за что отвечать не будет, и если будут новые недостачи — не заметят, а если заметят — промолчат. Его устраивал приоткрывшийся кусочек правды, помогавший ему укрепиться хозяином в многострадальном и все еще невероятно богатом, невероятно перспективном для карьеры булгаковском фонде. Но полная правда? Полная правда, пожалуй, мешала...

И все более наглели и становились жесткими круглые лосевские глаза на его свежем и румяном лице. И вот уже в очередном его «научном труде» без моего разрешения появились строки из моей личной переписки, попавшей в булгаковский архив. Видимо, право использования чужих писем в глазах сотрудников отдела рукописей было главным свидетельством прочности положения и власти...

А потом, просматривая опись фонда (мне все еще выдавали опись фонда, хотя самый фонд Булгакова уже медленно и последовательно закрывался для меня), я видела, что идет переделка этого документа из документов — описи фонда. Кое-где уже белели пустые квадраты на месте аккуратно смытых записей. (Да как смывали! Никаких следов... Никогда не думала, что это возможно.) Осторожно, пока карандашом, примериваясь, меняли нумерацию. И уходили в загадочное небытие, в таинственные архивные запасники материалы, названия которых до того были помечены знаком «с/х» — «спецхран»: письма Виктора Некрасова к Елене Сергеевне (их номер был 36.21), письма А. Солженицына (38.3), письма Н. Решетовской с приписками Солженицына (37.3), письмо Надежды Мандельштам (36.2) и другие. Некоторые белые квадраты уже были слепы и для меня: я не помнила, что здесь находилось... я не сделала выписок с этих номеров... Создавалась новая опись, в которой никто никогда ничего не найдет...

«Перестройка» кончилась. У булгаковского архива появился новый хозяин.

Итак, в домашней библиотеке Михаила Булгакова была Библия на иврите. Но Булгаков не знал иврита. Книга на древнееврейском языке могла быть для него только реликвией — предметом, волновавшим, будившим воображение, рождавшим ассоциации...

Может быть, он пытался разбирать бегущие справа налево буквы, очень похожие на те, какими писал его герой, Левий Матвей.

«Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты, прошу тебя, свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал».

«...И вынул свиток пергамента. Пилат взял его, развернул, расстелил между огнями и, щурясь, стал изучать малоразборчивые чернильные знаки. Трудно было понять эти корявые строчки, и Пилат морщился и склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Ему удалось все-таки разобрать...»

Булгаков любил книги на языке оригинала. Книги на подлинном языке того, кто становился его героем. В том списке из 83 названий, который мне показали в 1973 году, значилось немало томов Мольера на французском; вероятно, писатель собирал их с начала 30-х годов, когда работал над биографией Мольера, а потом переводил комедию Мольера «Скупой». (В дальнейшем, уже в Библиотеке имени