Эволюция эстетических взглядов Варлама Шаламова и русский литературный процесс 1950 – 1970-х годов - Ксения Филимонова

это лишь как любезность, до которой не нашел нужным в данном случае снизойти. Кроме того, я просила бы Вас передать т. Шаламову, что во время действия рассказа художник Свечин совсем не был стариком – это в наши дни он уже стар, а двадцать лет тому назад был сравнительно молодым человеком и каждый, даже не особенно внимательный читатель рассказа, не может этого не понять. Может быть, конечно, слово «старик» у товарища Шаламова проскользнуло по небрежности, но не слишком ли много описок и исправлений в таком крошечном тексте для человека, судящего о грамотности, свежести и выразительности русского языка в менторском тоне? Рассказ я не высылаю – Шаламов его читал и, надеюсь, сумеет обосновать без повторного чтения свои, высказанные с завидной твердостью суждения [Новоселова: 1].

Редакция последовательно реагировала на жалобы: письма без ответа не оставались, в спорных случаях даже заведомо графоманские, непроходные вещи направлялись на рассмотрение другим рецензентам. Соглашаясь с тем, что «ответ т. Шаламова, мягко говоря, слишком лаконичен», М. Рощин, однако замечает, что судить о том, прав он или нет, редакция не может, так как не имеет перед собой рассказа. Редактор просит переслать рассказ повторно, а также прислать «что-то еще из своих произведений». Уже 7 сентября М. Рощин вновь пишет тов. Новоселовой: «Я внимательно прочел оба Ваших рассказа. Право, мне хотелось, чтобы они мне понравились. Но – увы!» [Рощин: 1].

Надежды Шаламова не оправдались: ни его рассказы, ни стихи не были опубликованы не только во время работы в журнале, но и вообще при жизни писателя. Во вступлении к публикации «Колымских рассказов» в журнале «Знамя» в 1989 году В. Я. Лакшин вспоминал о том, что Шаламов заходил в редакцию ненадолго:

Он никогда не снимал верхней одежды, так и входил в кабинет с улицы, забегал на минутку, словно для того лишь, чтобы удостовериться – до его рукописи очередь еще не дошла. Журнал был в трудном положении: разрешив, по исключению, напечатать повесть Солженицына, «лагерной теме» поставили заслон. Была сочинена даже удобная теория, мол, Солженицыным рассказано все о лагерном мире, так зачем повторяться? [Лакшин 1989: 6]

Шаламов был скептически настроен и по отношению к самому «Новому миру», считая, что в журнале наименее интересен отдел поэзии, и происходит это потому, что во главе стоит А. Т. Твардовский, считающий «от лукавого» все, что вышло не из-под его пера [Шаламов 2013: V, 257]. А. Солженицын описывал ситуацию с отделом поэзии «Нового мира» похожим образом, считая его скудным, не открывшим ни одного видного поэтического имени:

Много внимания уделяя дипломатическому «национальному этикету», печатая переводные стихи поэтов союзных республик, или 2–3 маленьких стихотворения какого-нибудь уже известного поэта, он никогда не давал большой сплотки стихов, которая бы составила направление мысли или формы. Стихотворные публикации «Нового мира» никогда не бывали художественным событием [Солженицын 1975а: 67].

Высказать претензии главному редактору лично В. Шаламов не смог бы никогда: в редакции внештатный рецензент и главный редактор не пересекались, и даже дружба с А. Солженицыным, часто бывавшим в кабинете «главного», не изменила этой ситуации. Рассуждения о Твардовском и «Новом мире» остались в записных книжках писателя.

С Александром Солженицыным связан и другой сюжет, касающийся публикаций Шаламова в журнале. В воспоминаниях «С Варламом Шаламовым» Солженицын, отвечая на претензию Ирины Сиротинской, пишет о том, что пытался передавать стихи Шаламова Твардовскому (проза Шаламова, по его собственному признанию, ему не нравилась), но тот ответил резким отказом и высказал неудовольствие таким посредничеством [Солженицын 1999: 69]. Этот сюжет описан в очерках «Бодался теленок с дубом». Твардовскому стихи Шаламова казались слишком «пастернаковскими», а вся ситуация – интригой Шаламова:

Мне он сказал, что ему не нравятся не только сами стихи, «слишком пастернаковские», но даже та подробность, что он вскрывал конверт, надеясь иметь что-то свежее от меня. Шаламову же написал, что стихи «Из колымских тетрадей» ему не нравятся решительно, это – не та поэзия, которая могла бы тронуть сердце нашего читателя.

Стал я объяснять Твардовскому, что это – не «интрига» Шаламова, что я сам предложил ему сделать подборку и передать через меня, – нисколько не поверил Твардовский! Он удивительно бывал невосприимчив к простым объяснениям. Так и осталась у него уверенность в кознях Шаламова, играющего мной [Солженицын 1975а: 68].

Достоверность подозрений Твардовского установить невозможно, в его дневниках этот случай не упомянут. Тем не менее работа Шаламова внештатным рецензентом продолжалась около восьми лет. В архиве «Нового мира» сохранилось около двухсот шаламовских рецензий.

Описывая задачу в «Заметках рецензента», Шаламов говорил о ее двойственности: рецензии писались и для редакции, и, соответственно, должны были отражать содержание рукописи, и для авторов, в этом случае трудно избежать рекомендаций. Поэтому на основании этих рецензий нетрудно составить представление о тематике самодеятельной литературы и портрете непрофессионального автора.

Рукописи в большей мере отражали литературные тенденции 1950–1960-х годов и литературную «моду»: это тексты в традициях соцреализма (случаи на производстве, быт рабочих, изобличение прогульщиков и пьяниц); присутствуют «деревенские» и «молодежные» тексты, мемуары разной степени беллетризации. Часть рукописей (и это часто замечает Шаламов) носит газетный, фельетонный характер, является переработкой прочитанного в советской прессе. Часто это непосредственная реакция на новостную повестку. Авторы держали руку на пульсе событий и писали о запуске ракет, борьбе с хулиганством, пьянством и тунеядством. Случалось, что это была не только переработка, но и компиляция уже напечатанного или даже проверка редакторов журнала на профессиональную пригодность:

Известны случаи, когда в редакции журналов присылались стихи Лермонтова, рассказы Чехова – под чужой фамилией с измененными именами героев. Присылались, чтобы «поймать» беспечных работников редакции, которые, по мнению многих, отвечают, вовсе не читая присылаемого [Шаламов 2013: V, 232].

Там же Шаламов описывает поток «невероятной графомании», замечая, что в редакции должен быть врач-психиатр, поскольку многое касается его компетенций. Такую резкую оценку можно проиллюстрировать агрессивными письмами в редакцию авторов отклоненных текстов. Некоторые послания содержали и угрозы, например:

Товарищ А. Т. Твардовский! Семь лет бесплодных мытарств вынудили меня пойти на этот смелый шаг – обратиться к Вам с письмом. Извините за резкость. Кругом сволочи и подлецы. Так трудно жить, что хочется не только выть белугой, а взять веревку и повеситься, оставив вместо предсмертной записки перечень фамилий рецензентов, погубивших мои рукописи. Я вдова, мать двоих детей, мне 34 года, работаю в школе, пишу, пишу так много, что удивляюсь, как не лопнуло до сих пор мое сердце. О. Кравцова, г. Липецк [Кравцова: