Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

ты нашу соседку, Наташку, знаешь? Я с ней с детства, со школы еще дружила, а сейчас не дружу. Вот уж б. так б., настоящая б., не то что я.

(Между прочим, эта Наташка иногда заходила в гости. Ставили стол на кухне и напивались в зюзю. Больше всех пела-орала именно эта Наташка: «Мальчики, ну разве я б.? Ну скажите мне правду: правда ведь, я не б».

И все хором подтверждали, что она не б.

Хотя за глаза только так ее и величали.)

— Эта Наташка на танцы пойдет и первого же мужика, кто ее пригласит на танец, тащит к себе в постель. Я никогда в жизни так не делала. Никогда, никогда.

Ну только разве что с Мишей.

И с Колькой.

Еще вот с тем морским офицером. Забыла, как звать.

И с Павликом.

И с Вовкой, нет, не с моим, тот через две улицы живет.

А так — никогда.

Володька мой пьет много (с утра до вечера), поэтому он много не может. Вот у меня Миша был, так тот с меня не слазил, на работу да в туалет отпрашивалась. А Володька, ну может, только раз в неделю. Но я его все равно люблю…

Володя никогда не был трезв. Иногда он укладывался спать, а Раиса Павловна хлопотала на кухне, щебетала и хохотала. И вдруг из их комнаты раздавался пьяный и хриплый крик Володи:

— Раиса Павловна, попарь кочерыжку!

Раиса Павловна покрывалась кокетливым румянцем и кричала в ответ:

— Че орешь, бесстыдник, тут же люди все слышат. Сейчас приду.

Несколько раз мы с Люсей возвращались домой на Бутырский Вал поздно. Ключ от входной двери у нас был. Но была закрыта на замок дверь в квартиру самой Раисы Павловны, а такого ключа у нас не было. Они, видимо, закрылись, чтобы никто не мешал как следует «парить кочерыжку», увлеклись процессом и заснули.

Стучим. Приходится. Не спать же под дверью.

После третьего — пятого стука топот босых ног по коридору, с закрытыми глазами открывает нам дверь хозяйка. Совершенно голая.

Впереди себя держит платье, ну как тут не припомнить рассказы Жени Ермакова. Дальше по-разному. Было и точно, как в его рассказах: Раиса Павловна открывала нам дверь, поворачивалась задним фасадом и все так же держа платье перед собой уходила досыпать.

Но Люсю мою гораздо больше впечатлял иной финал: Раиса Павловна сама улавливала смешное в ситуации, отпускала из рук платье и уже полным нагишом повисала у меня на шее:

— Ой, Валерочка!

Удачно, видимо, попарились.

— Я своего Володьку так люблю, так люблю. Я бы с таким удовольствием от него аборт сделала.

— Раиса Павловна, ты что городишь?.. С удовольствием бы аборт сделала! Спятила совсем. Роди!

— Нет, Валера, ты что, старая я уже рожать. Не будет у меня детей. А аборт сделала бы. Ты знаешь, Валера, сколько я в жизни абортов сделала? Штук двадцать, правда, не меньше. И знаешь, что обидно. Другим передачи несут — яблоки, апельсины, а ко мне никто. Я знаешь как плакала. А Володька заботливый, он бы приходил, он бы мне в палату апельсины носил. Я бы тогда, как все, гордилась бы… Валер, мой Володька дурак совсем, ничего не знает. Только по-деревенски одну позу, чтоб я на спине. Мне неудобно его попросить по-другому. Ты бы ему другие позы показал.

Пришлось пригласить Володю на собеседование. Я ему и то, и другое. О том, что Раиса Павловна попросила, не говорю, конечно. Ему из моих рассказов только одно положение приглянулось, из многочисленных названий самое популярное: колено-локтевое.

Ой, как меня за это Раиса Павловна благодарила!

А само положение у них получило новое название: по-Валериному.

— Знаешь, Валера, я своих мужиков жутко ревную. Иногда не придет ночевать, а на завтра отпирается: в вытрезвитель попал. А я ему сразу: а ну, лапу покажи. Я знаю, их когда пьяными в вытрезвитель привозят, им на лапу, вот сюда (показывает себе на щиколотку), штамп чернильный ставят. Нет штампа, значит, у девки спал. Ну Володьку и проверять нечего, он меня любит очень. И я его люблю…

Валер, я тебя что хочу спросить… Только стыдно очень… Ты не подумай… Ну, как это… В общем, Валер! Ну, если у мужиков эту штуку помыть, то ведь почему ее нельзя в рот брать? Ты как думаешь?..

Валер, я ж ни разу замужем не была, у меня паспорт чистый, ты с Люсей разведись понарошку, женись на мне, получишь московскую прописку, снова с тобой разженимся, ты снова на Люсе поженишься. Мне только за это шкаф купи.

И этот план не прошел.

И надо немного о Володе. Это был довольно крупный, но неуклюжий, косолапый парень. Добрый, безобидный. На левой руке у него не было двух фаланг. Работал он в типографии «Правды» и трезвым на работе не появлялся. Ко мне он относился с возвышенным уважением, с почитанием.

Не припомню имени человека, который говорил бы на единственном родном языке с таким трудом, как Володя. Не могу его речь изобразить даже устно. Получается неправдоподобно. Он говорил медленно, с трудом, с напряжением подбирая слова. Это бывает.

Но этих слов он не находил, вот что ужасно. Речь его… Когда он говорил…

Слова «речь», «говорил» не подходят. Когда он пытался что-то сказать, он в основном эмоционально мычал, часто говорил «это» и «это-это» — половина всего сказанного. В промежутках, во время мучительного поиска слов, делал жесты, будто неумело изображал боксера. Правой частью тела чуть-чуть вперед, правый хук, потом левой. Годзилла.

Я «проговорил» с ним в сумме несколько часов, и вот что он мне «рассказал». (Это, как мозаика, собрано за год из нескольких десятков «бесед». Его репортажи состоявшихся футбольных матчей я пропущу. По ним невозможно определить не только окончательный счет, но даже кто играл. Пропущу и его рассказы о том, как он с малолетства любил Раису Павловну, первую дворовую красавицу, терпеливо ждал ее, как мучался из-за количества ее кавалеров, как ревновал и вот дождался.)

— Я, Валера, почему так много пью? Я же человека убил. Двух. Если я не пьян, спать не могу, они у меня перед глазами. Водка — одно лекарство.

Я солдатом был в Венгрии. Там жуть что творилось. Ты такого не видел. И не увидишь. Лучше бы и я не видел.

Венгры демонстрацию устроили. Впереди пустили женщин с детьми в колясках. В смысле, что мирная демонстрация. А мы на танках. А у каждого танка сзади трос стальной привязан.