Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Плата за комнату в 15, в 30 рублей, наверное, сейчас выглядит неправдоподобно, до смешного. Вот и я не представляю себе, как выкручиваются нынешние студенты, но и тогда цены росли. Уже и за тридцать нельзя было ничего найти, а больше мы тратить за квартиру не могли. Ну сорок. Все.

Пришли мы в очередной, сотый раз в Банный переулок — биржу жилья в Москве в те времена. Ну ничего и близко. Иногда такие цифры заламывают…

Я пессимист. Ни на что хорошее никогда не рассчитываю. И правильно делаю. Но когда плохо, тоже истерик не устраиваю, я этого, самого худшего и ждал.

Будем что-то искать. Выкручиваться.

Мы уж собирались уходить, другие пути искать, к нам подошла не старая еще тетка. Одетая и крашенная как бывшая проститутка.

Она думала, что так красиво.

— Пойдемте, ребята, со мной, не пожалеете.

— Сколько стоит?

— Не пожалеете.

И мы пошли.

Около сорока лет прошло. Нет, не жалею.

Жила она на Бутырском Валу, недалеко от Белорусского вокзала. Дом, как на старинных картинах московских мастеров. Бревенчатый, двухэтажный, косо осевший на один угол.

В коммунальной квартире на трех соседей ей, Раисе Павловне, принадлежали две смежные комнаты. Она шкафами от входной двери выгородила коридор. Там, за шкафами, — ее комната. А сам коридор между стеной и шкафами ведет к другой двери, в другую сторону, в нашу комнату. Наша комната как раз и располагалась над осевшим углом дома. Поэтому, когда Люся собиралась мыть пол, вода быстро стекала в этот угол и там набиралась, как в тазик.

И еще. В этой комнате за сотни-то лет множество раз переклеивали обои. Прежние не срывали. Так что в продранных местах можно было, только не ленись, насчитать двадцать, а то и больше слоев. А между ними клопы. Выученные, домашние.

Соседями была пара Лиля и Володя. Лиля, крепко сбитая, мясистая, симпатичная по-своему. Куркулистая, прижимистая, но, в общем, безвредная. Володя — худой бабник, вертихвост и весельчак без юмора и царя в голове. На вид, на внешний вид какой-то непутевый. Лиля держала его на коротком поводке, но разрешала погуливать. Мы были у них в комнате. Они ждали сноса дома, детей не заводили, а мебели накупили вдоль всех стен в два слоя.

Третьим соседом был Витя, самый гнусный подонок за всю мою жизнь, со своей расползшейся старухой-мамой.

Про красивых девушек иногда говорят: такие в метро не ездят. Ездят не ездят, но ясно, о чем речь. Вот также и Витя. Он был такой гнусью, каких в реальной жизни нету, не найдешь. Даже в тюрьме таких не держат. Только в кино. Витя был создан для того, чтобы в кино изображать, символизировать образцового подонка.

Он и выглядел так. Гнусный, мятый, как в блатной частушке сказано: «ширянный, ковырянный, в жопу запупыренный».

Половины зубов нет, поэтому противно, со слюной шепелявил.

— Валера, ты не представляешь, какая я по жизни мразь подзаборная…

Говорят, что если человек говорит, что он дурак, то это значит, что не такой он уж и дурак, если говорит, что подлец, — не такой уж и подлец…

Получается, если Витя говорит, что он — мразь, то не такая уж он и мразь. Такая. Только еще хуже.

— Как меня все ненавидят. И на воле, и на зоне. Ты думаешь, почему у меня зубов нет. Я еще пацаном был, меня соседские пацаны отлавливали за руки, за ноги и мордой об асфальт. И не раз, ты не думай, по пять раз подряд, пока уже и встать не мог. Зубов нет, лоб разбит, вся морда в крови.

— А как меня, Валера, на зоне били. Каждый раз до смерти. В себя прихожу у врача в палате, ногами били, железными прутами били, досками.

Жить учили, да не научили, жить остался, но такая же падла гнусная.

Иногда, когда Володи дома не было, Витя пытался подкатиться на общей кухне к Лиле. Но она его не боялась. Предвидя такую возможность, она перед тем, как начать готовить, кипятила чайник воды, и только Витя сзади подкрадывался, чтобы ущипнуть для начала ухаживания, она тут же хватала чайник и с криком: «Поберегись, окачу!» охлаждала мерзавца.

Раз в месяц, ночью вся квартира подскакивала от пронзительного крика его матери.

Это значило, что уже с час он ее дико по чем попало и чем попало мутузит и вот попал. Она выскакивала из их комнаты или комнат в одной ночной рубашке, иной раз с кровью на голове и руках, на лестницу, на улицу и по снегу босиком бежала несколько кварталов, туда, где жила ее дочка с мужем. Витя недолго бежал за ней, бросая и попадая булыжниками, досками, утюгом.

Через пару дней бабку приводили и водворяли обратно.

Дочка, зять и вот этот Витя в нашей общей огромной кухне.

— Мамочка, мамулечка, да как же ты даже подумать могла…

— Витечка, сынок дорогой, да ты посмотри, какая у меня на ноге рана, кусок мяса оторвал…

— Мамусенька моя родненькая, ты ж моя самая любимая, так кто же тебе такое сказать мог…

— Витечка, сынок дорогой, да ты только посмотри на синяки у меня на морде, на шее, а на спине…

— Мамонька моя золотая, да ты же для меня…

И так каждый месяц.

Однако это прекратилось. Вернулся из лагеря, отсидев семнадцать лет за убийство, старший брат Вити Толя, спокойный, несколько угрюмый человек. На второй же день он зверски избил Витю, и тот присмирел.

И хватит о гнусном.

Сама Раиса Павловна работала связисткой на телеграфе и была еще не старой, но на последнем излете молодящейся дамой со своим мужиком, в должности мужа. Мужика тоже звали Володей. Говорила Раиса Павловна просто, по существу, но кокетничая и жеманясь, будто за ней ухаживают.

— Не, Володька мне не муж. Я его и не любила никогда. Он с нашего же двора, на десять лет меня моложе. Я его сопливым пацаном помню. Как лет в пятнадцать в меня влюбился, так и ходил хвостиком. Как от меня мужик уходит, тут и Володька напрашивается. Потом уже сам женился, но, как я освобожусь, он опять ко мне. И вот добился. Свою бросил, и мы вместе теперь живем. Привыкла к нему. Может, уже и полюбила.

— Валер, знаешь, сколько у меня в жизни мужей было? Штук пятьдесят. Ой! Ой, что же это я на себя наговариваю, будто я проститутка какая. Ну, может, только двадцать мужей было. Хотя нет, пятьдесят… Пятьдесят, конечно, было. Больше было.

— Валер,