Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

нём … и Чернышевский … воевал – поражая пустоту».5 Тем не менее, упрекать представителей нового, формирующегося сословия в «неведении» и «ложных понятиях» о

чистом искусстве очевидно неуместно, коль скоро, по понятным причинам, им

приходилось отстаивать своё место в российском обществе в вопросах гораздо

более для них актуальных, нежели постижение абсолютных и вечных ценностей

высокого искусства «по Набокову». В том числе, среди прочего, разночинная

интеллигенция отстаивала и своё право на свою, гражданскую линию в русской

литературе, придававшую первостепенное значение актуальности содержания, а

не тонкостям стилистики. Что уж говорить о том, что безошибочным вкусом в

литературе, по меркам писателя Сирина, безоговорочно обладал только один

Пушкин; и даже дворянин Тургенев «с его чересчур стройными видениями и

злоупотреблением Италией» попадал у него в сочинители второразрядные.

Поэтому совершенно напрасно, пускаясь во все тяжкие и приводя избы-точное нагромождение примеров, автор буквально фонтанирует язвительным

красноречием, растрачивая его попусту и ломясь в открытые двери, стремясь

доказать на ряде последующих страниц и так само собой очевидные невежество и дурной вкус Чернышевского во всём, что касается искусства, вплоть до

(кто бы мог подумать!) непонимания «настоящей скрипичной сущности ана-песта».1 И – одновременно – насмехаясь над Чернышевским, у которого даже

2 Набоков В. Дар. С. 394-395.

3 Там же. С. 395.

4 Цит. по: Долинин А.. Комментарий… С. 340.

5 Набоков В. Дар. С. 395.

1 Набоков В. Дар. С. 399.

429

описание праздника по случаю крестин сына Людовика Наполеона «принимало грозный экономический оборот»,2 – биограф и не подозревает, насколько

серьёзен глубинный смысл этого, данного им самим в шутку, определения.

Можно, конечно, ёрничать по поводу крайне неуклюжего выражения Чернышевским его претензий к социально-экономическому неравенству в обществе и

примитивных суждений о том, что для критики «всего интереснее, какое воззрение выразилось в произведении писателя»; но именно на этой – социальной, а не

эстетической половине поля лежал тот злосчастный камень преткновения, о который споткнулись, не сумев договориться, противостоящие стороны российского общества.

Абсолютизированное чувство собственного превосходства и неукоснительной, всегда и во всём, правоты, оказывает Набокову плохую услугу, порой

возвращая ему бумерангом упрёки, вчиняемые оппоненту. Например, он пеня-ет Чернышевскому, что тот, «разбирая в 55 году какой-то журнал … хвалит в

нём статьи “Термометрическое состояние земли” и “Русские каменноугольные

бассейны”, решительно бракуя, как слишком специальную, ту единственную, которую хотелось бы прочесть: “Географическое распространение верблю-да”».3 Сугубо личное предпочтение без малейших сомнений и совершенно

безосновательно выдаётся здесь за объективную значимость. Но самый главный изъян в подходе Набокова к критике Чернышевского состоит в том, что

он, уподобляясь осуждаемой им же государственной цензуре, фактически отказывает новой, стремительно растущей и крайне значимой для будущего России социальной группе в праве на самовыражение, на свою, пусть далёкую от

совершенства, «правду», со всей её спецификой, трудностями и ошибками роста, – навязывая всем и каждому свой, на все времена единственный и неповторимый эталон. Диктат Набокова уязвим уже тем, что это диктат, не признающий никаких других мнений, кроме собственного. Пройдёт более двадцати лет, прежде чем русский эмигрантский писатель Сирин, в Америке снова

ставший Набоковым, остынет и поймёт, что даже в демократической Америке

– и именно потому, что она являет собой подлинную демократию – вкус в искусстве и литературе волен выбирать себе каждый свой, и никому не дано (и

гениальному писателю в том числе) заявлять на него монополию. «Гражданское» в этом контексте – это часть жизни, имеющая право на отражение в искусстве и литературе, противникам же этого тезиса предоставляется свобода

этой тематики не касаться, но подобает проявлять скромность и терпимость по

отношению к её любителям.1

2 Там же. С. 396.

3 Там же. С. 398.

1 Набоков В. Писатели, цензура и читатели в России // Лекции о русской литературе, С. 26-27.

430

Язвительные и крайне пристрастные филиппики Набокова в его критике

воззрений Чернышевского являют собой беспрерывную серийную пародию, в

которой выяснение обещанной «бездны серьёзного» далеко не всегда достижимо, поскольку заведомо тенденциозные и прихотливо спекулятивные логика и фразеология повествования по самому своему характеру оказываются не

поддающимися «переводу» на сколько-нибудь вразумительный для обеих сторон понятийный язык, с помощью которого можно было бы более или менее

адекватно расставить по местам противоборствующие точки зрения. В результате обсуждение той или иной темы становится иногда похожим на что-то

вроде игры в «испорченный телефон»; однако у нападающей стороны есть

бесспорные преимущества для произвольных суждений, коль скоро её оппонент по понятным причинам в данном случае безответен, и наличие такого

простора для маневра чревато вольными или невольными отступлениями биографа от правил корректной дискуссии, заводящими её в бессмысленные сло-вопрения.

В самом деле, какое значение, кроме риторического, имеет вопрос биографа о том, а «так ли глубоки его [Чернышевского] комментарии к Миллю», если, не будучи сам специалистом в области политэкономии и не умея дать

квалифицированного ответа, Набоков легковесно отделывается по этому поводу лишь одной, в скобках, цитатой из чьих-то мемуаров, приводящих эту цитату из самого Чернышевского, – но без каких бы то ни было (а не только что

«глубоких») собственных комментариев,