Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

повествователя, диссертация была написана «в

три августовские ночи, в 53 году, т.е. именно в ту пору, когда «“смутные лири-ческие чувства, подсказавшие ему в юности взгляд на искусство как на снимок с

красотки, окончательно вызрели, дав пухлый плод в естественном соответствии

с апофеозом супружеской страсти” (Страннолюбский)».1

Впрочем, как мы видим, пассаж с подобными, более чем сомнительного

вкуса, намёками предпочитается всё-таки приписать авторству уже известного

нам и указанного в скобках Страннолюбского¸ – хотя кто ж не знает, что это

альтер эго даже не Годунова-Чердынцева, а самого В.В. Набокова (в обличье

эмигрантского писателя Сирина).

Лукавая, на недобросовестных передержках, игра продолжается и с мему-арами «старика Шелгунова» (Н.В. Шелгунов,1824-1891, публицист, сотрудник

«Современника», единомышленник Чернышевского), о котором, так и быть, упоминается, но лишь в связи с тем, что он, присутствуя на диспуте, якобы «с

обескураживающей простотой (курсив мой – Э.Г.) отметил, что Плетнёв2 не

был тронут речью молодого учёного, не угадал таланта».1 Собственного же, преисполненного восхищения, отзыва о Чернышевском Шелгунову донести до

читателя цензура Набокова не дозволила, изъяв из него только себе подходящее, дабы «с обескураживающей простотой» вывернуть его смысл наизнанку.

Исправим это недоразумение – вот как выглядит соответствующий отрывок в оригинале (цитируется по Долинину): «Умственное направление шестидесятых годов было провозглашено в 1855 году на публичном диспуте в Пе-1 Там же. С. 394.

2 П.А. Плетнёв (1792–1865) – известный критик и поэт, друг Пушкина, председатель-ствовал на защите диссертации Н.Г. Чернышевского, так как был в то время ректором

Петербургского университета: см. Долинин А. Комментарий… С. 339.

1 Набоков В. Дар. С. 394.

427

тербургском университете. Я говорю о публичной защите Чернышевским его

диссертации… Тесно было очень, так что слушатели стояли на окнах… Это

была целая проповедь гуманизма, целое откровение любви к человечеству, на

служение которому призывалось искусство. Вот в чём заключалась влекущая

сила нового слова, приведшего в восторг всех, кто был на диспуте, но не тро-нувшего только Плетнёва и заседавших с ним профессоров. Плетнёв, гордившийся тем, что он угадывал и поощрял новые таланты, тут не угадал и не прозрел ничего».2

То есть Шелгунов ясно даёт понять, что, если на этот раз, «тут», Плетнёв

таланта «не угадал и не прозрел», это вовсе не означает, что он, Шелгунов, готов

«с обескураживающей простотой» согласиться с подобным мнением. Судя по

вышеприведённому его восторженному отзыву, очевидно, что это не так; и приходится, увы, констатировать, что мы присутствуем при суде неправом, когда

свидетельства нежелательного очевидца Шелгунова не только замалчиваются, но и, – невозможно было замолчать, – что слушатели «были в восхищении.

Народу навалило так много, что стояли на окнах», но как он это комментирует!

Цитируем: «“Налетели, как мухи на падаль”, – фыркал Тургенев, который, должно быть, чувствовал себя задетым, в качестве “поклонника прекрасного”, –

хотя сам был не прочь мухам угождать».3

Тургенев на диспуте не присутствовал, а жил в это время в своём имении и

диссертацию Чернышевского прочел только два месяца спустя, в июле. Оценим

изобретательность Набокова: он скармливает читателю сочинённых им «мух», приписав их Тургеневу, – и его же попрекая за угождение этим «мухам». Правда, Тургенев, хоть и действительно повинный порой в угождении презренным

«мухам», то есть так называемым «новым людям» (один Базаров чего стоит), по

прочтении диссертации Чернышевского с писателем Сириным оказался солида-рен, в письмах друзьям утверждая, что это «гадкая книга», «мерзость и наглость

неслыханная», «поганая мертвечина» и т.п.4 Нам здесь, однако, важно подчеркнуть, что когда Набоков соблазняется какими-то сомнительного свойства уловками или высказываниями, он предпочитает прятаться за чью-то спину, переводить стрелки на кого-то другого, будь то вымышленный Страннолюбский или

всем известный «парнасский помещик» Тургенев.

Приступая к изложению основных тезисов диссертации Чернышевского, (сначала пересказывая их по Волынскому, а затем сокращённо цитируя Шелгунова, но ни на того, ни на другого не ссылаясь),1 Набоков предварительно

2 Долинин А. Комментарий… С. 339.

3 Набоков В. Дар. С. 394.

4 Долинин А. Комментарий… С. 339-340.

1 А.Л. Волынский (1863–1926), литературный критик, автор монографии «Русские

критики (1896), в которой он оспорил утилитарную эстетику Чернышевского. См. об

этом подробнее: Долинин А. Комментарий… С. 269, 339-340.

428

замечает: «Как часто бывает с идеями порочными, от плоти не освободив-шимися или обросшими ею», – они несут в себе самый «физический стиль»

их носителя, даже самый «звук его … голоса», то есть непосредственный от-печаток его личности: «Прекрасное есть жизнь. Милое нам есть прекрасное, жизнь нам мила в добрых своих проявлениях… Говорите же о жизни, и только о жизни…»,2 и т.п. По Чернышевскому, заключает биограф: «Искусство, таким образом, есть замена, приговор, но отнюдь не ровня жизни, точно так же

как “гравюра в художественном отношении гораздо хуже картины”, с которой

она снята».3 Во избежание сомнений в трактовке Набоковым позиции Чернышевского, сошлёмся на недвусмысленную цитату из первоисточника:

«…произведение искусства никогда не достигнет красоты или величия действительности».4

Очень легко, знакомясь с приведёнными в тексте примерами из поэзии или

живописи, согласиться с автором, что, «борясь с чистым искусством, шестидесятники, и за ними хорошие русские люди вплоть до девяностых годов, боро-лись, по неведению своему, с собственным ложным понятием о