Сергей Волков - Зарождение добровольческой армии

По окончании всех этих для него неожиданностей бабушка в присутствии дедушки и моей мамы дала ему примерно такой ответ:

— Вы, Володенька, сейчас засните на Петиной кровати часика на два–три, а потом с Богом идите, чтобы не опоздать к войску. По дороге зайдите на полчасика в больницу — это вам по пути. Там повидаете Галочку и расскажите ей, зачем вы тут прохлаждаетесь. Что она вам скажет, так и будет. Кстати, она о вас тут нам уж очень что‑то часто турусы на колесах разводит. А затем имейте в виду, что если она согласится быть вашей женой, то до конца всего этого безобразия свадьбы не будет. А когда все утихомирится, вы свое училище закончите, тогда и я, и Иван Григорьевич, и ваши родители — дадим свое благословение.

В общем, я на другой день сделал заключение: у нас появилась вторая пара — «жених и невеста».

Много времени спустя мой отец, вспоминая как‑то этот период, сделал интересное, характерное открытие. Это — чуткость и доверчивость этих самоотверженных людей. Старых и молодых — от кадет, юнкеров до генералов включительно, родных и знакомых и просто случайно к нам попавших по адресу тех, кто знал наши дома, кто всегда находил приют, уход, порой по нескольку дней. Это — глубокое понимание ими тогдашней окаянной обстановки и нашего положения.

Никто из них никогда не приходил днем, а всегда в глубокие сумерки, когда было уже совсем темно, или самым ранним утром, то есть тогда, когда на улицах еще не было видно людей. Эта чуткость и понимание, возможно, и спасли — и не только наши семьи — от жестоких возмездий того безвременья. Хотя все же отдельные неприятности, конечно, были, но без чекистских последствий.

И еще вот что вспоминается так ярко сейчас. В течение того периода днем я часто бывал в Ростове, живя в Нахичевани. Вечером несколько раз бывал в кинематографе. И вот сейчас, как тогда, вижу Большую Садовую (главная улица, несколько километров длиной). Помню идущих по ней, куда‑то спешащих с покупками, стоящих у кинематографа, в кондитерских, мчащихся на экипажах — буквально великое множество молодых, здоровых, если часто не с иголочки одетых, то опрятно и хорошо обмундированных, при оружии военных людей. Не говоря уже о невоенных. На каждом уличном пролете, от угла до угла, их можно было видеть сотнями. А пролетов Большой Садовой было свыше ста. Вечером количество людей увеличивалось. И это только на Большой Садовой.

В то же время раненые в Николаевской больнице и те, кто были командированы в Ростов по делам фронта на несколько часов, рассказывали, что «отряды» добровольцев на позициях за Ростовом в направлении Малых Салов, Таганрога, Батайска и других районов состоят из каких‑нибудь сотен штыков, а то и десятков, при нехватке оружия. О чем думали праздно шатающиеся люди? И думали ли вообще? Мне их жаль. Жаль потому, что все они, потом уже и в разное время, безусловно погибли. Об этом уже много писалось в более авторитетных воспоминаниях, но я не могу не сказать, не подтвердить тоже то, чему я был свидетелем в дни своей ранней юности и что послужило одной из немаловажных причин неудачи Белого Дела. Кисмет!

Грустные, тревожные дни…

В конце января заболел сыпным тифом мой отец. Меня и брата перевели в большой дом к бабушке. Мама осталась во флигеле, с которым связь была прервана. По нескольку раз в день я подходил к окну и смотрел внутрь так, чтобы меня не было видно. Папа лежал на кровати с компрессом на голове, жутко исхудавший. Эти дни он был почти без сознания, сильно бредил. Мама всегда замечала меня, делала какие‑то успокаивающие знаки руками, жалко улыбалась. Иногда открывала форточку в столовой и всегда говорила, что папе лучше. Просила меня много не быть на морозе, чтобы не простудиться. Позже я узнал, что в эти дни, предшествовавшие дню выхода Добровольческой армии в Ледяной поход, папе было настолько плохо, что даже домашний доктор, милый седенький старичок, Готфрид Федорович Квест, сказал маме, чтобы она крепилась и была бы готова ко всему. Сам он в дни кризиса и ночевал во флигеле. Ему мы обязаны спасением папы.

Не помню точно — за день или два до начала отхода — я пришел домой сильно уставший, так как побывал с двоюродным братом Митей К. на двух фронтах.

С утра были на берегу Дона, вниз от границы. На берегу были отдельные, очень малочисленные части добровольцев. Кое–где были расставлены пулеметы. У оврага, что идет от Александровского сада, стояло одно орудие. Какой‑то очень сердитый офицер на нас накричал, чтобы мы убирались отсюда. Но мы все же к нему подошли и, очень вежливо поздоровавшись, рассказали длинный перечень фамилий «наших» и сказали, что мы их ищем по поручению бабушки и дедушки. Мой папа болен тифом, а Митин с Германского фронта еще не вернулся, а от «наших» мы уже много дней не имеем вестей.

Офицер заметно смягчился, сказал, что никого из наших он не знает, кроме капитана Бориса Чубарина и его сестры Ани. Первый в Корниловском полку, а Аня, очевидно, в Николаевской больнице, так как там концентрируется медицинский персонал. Затем он все‑таки просил нас отсюда уходить, так как здесь опасно. Но мы все же поколесили по берегу. У одного амбара постояли около группы добровольцев и узнали, что Заречная нами оставлена и что отсюда тоже уже видать большевиков, которые в некоторых местах вышли к противоположному берегу Дона.

Как мы ни всматривались, так и не увидали тех, кто через несколько дней вполз в город.

Шел снег. Было как‑то тревожно, жутко чувствовать и знать, что безжалостный, грубый враг неумолимо приближается и остановить его нет возможности. Наши силы так очевидно слабы. Это чувство повторилось и в другие уже дни, и повторилось со всей своей неумолимостью совсем недавно.

С берега Дона мы подались в Николаевскую больницу. Передвигались быстро на коньках. В одном месте, уже близко от Большой Садовой, нам наперерез с боковой узкой дороги устремились тоже два «конькобежца» с криками: «Эй, г…чисты, заворачивай назад!» Так многие хулиганы предместий дразнили гимназистов. Мы были не в форме, и только гимназические фуражки с гербами привлекали внимание этих сорванцов, по виду несколько старше нас.

Деваться нам было некуда. Справа — продольная канава, полная снега; увязнешь в ней, забарахтаешься — и пропал. Слева — длинный дощатый высокий забор фабрики. Назад — просто и в голову не пришло, да и спешили мы очень. Оба мы поняли, что проскочить боковую, перпендикулярную нам дорогу, по которой неслись эти два головореза, нам не успеть. Мы замедлили наш бег, как‑то машинально соображая — пусть они вынесутся с боковой дороги и сделают крутой поворот на нас, чем со всего маху ударят нам в правый фланг, и… приготовились к бою. А оружие у нас было. Мы все это революционное время носили под куртками куски гибкого каната не очень тонкой медной проволоки, примерно с мизинец толщиной и с полметра длиной. Мы быстро высвободили их из‑под курток и намотали на правые руки так, что при сильном взмахе канат разматывался, оставаясь на руке, на ременной петле одного конца, и если попадал, то уж бил наповал. А защищаться тогда приходилось часто.