Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

подполковник, — сказал убеленный сединами пожилой человек в штатском, — вы выдаете напрасно. Это не положено.

— Но она же это все знает! Я только что это выяснил, — ответил тот, который выдавал мне бумаги.

A-а, так вот почему в бумагах, выданных Российским государственным военным архивом, не было страниц ни тридцать седьмого, ни тридцать восьмого, ни тридцать девятого года. А здесь мне выдали все. Нет, не совсем все, тридцать девятого все-таки не было. Да и не надо! Я его сама хорошо помню. Все случившееся в тридцать девятом живет в моей памяти до мельчайших подробностей. И прежде всего — страх. Страх умереть от руки любящего тебя, а вернее всех нас, отца, который не дрогнет, спасая свою семью от уготованных ей бед в те страшные годы Советской России. Так что здесь мне выдали все-таки все! На папке вишневого цвета шло тиснение: Народный Комиссариат Обороны СССР; звезда с серпом и молотом, потом крупно: Личное дело и совсем внизу: Управление по командному и начальствующему составу при Н.К.О. На первом листе личного дела отца его фотография, хорошо мне знакомая, правда, уже с двумя шпалами. Потом все остальные бумаги и даже учетная карточка, из которой я узнала, что отец с 1918 года был в партии, но в 1922 году вышел по собственному желанию. Каждый лист ксерокопии был заверен печатью и подписью начальника архивохранилища.

Здесь же, в Подольске, мне посоветовали поинтересоваться наградным листом отца в Российском государственном военном архиве, а если его у них нет, то посмотреть документы XIII армии с 15 октября 1919 года по 27 апреля 1920 года, где должно быть зафиксировано представление к ордену.

Уже будучи дома, я прочла в полученной ксерокопии, что в апреле 1921 года отец, вернувшийся после контузии в строй, был назначен начальником штаба ЧОН (частей особого назначения) города Петрограда и губернии, в июне — начальником оперативного отдела Петроградского военного округа, но в 1922-м демобилизовался. А в 1923 году, уже будучи в Москве, женился.

«И начались… те счастливые годы нашей жизни с отцом», — как говорила мама.

В эти годы, став членом Эстонского ученого общества и Эстонской военно-исторической комиссии при Эстсекции ЦК ВКП(б), отец работал в гражданских учреждениях. Однако счастливые годы длились недолго. Уже в 1929 году он снова был призван в армию, прошел переподготовку, окончил курсы «Выстрел» и был приставлен как помощник командира к Московскому областному учебному центру. А в 1933 году поступил в вечернюю Военную академию РККА, которую окончил, согласно выписке из приказа народного комиссара обороны Союза ССР К. Ворошилова от 09.10.36, с отметкой «хорошо», и продолжал преподавать тактику на хлебниковских Курсах усовершенствования комсостава запаса.

А вот и тридцать седьмой год. Август тридцать седьмого. Приказом Военного совета Московского военного округа отец уволен из кадров комсостава РККА по статье 43 за антисоветские настроения и разговоры с товарищами при проработке решений февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б).

A-а! Так вот оно что! Вот почему в тридцать седьмом отец так безумствовал: стрелял в портрет Сталина, зачастил к своим немцам в Латышский клуб, приходя оттуда пьяным, ссорился с мамой и ждал, все время ждал, что его арестуют, а нас, семью, вышлют из Москвы. И все же в январе тридцать восьмого он подал жалобу в комиссию при Военном совете Московского военного округа. В феврале по поданной жалобе он был вызван в отдел по комначсоставу, где в личной беседе подтвердил, что мать и брат действительно жили в Эстонии, но последнее письмо от них он получил в 1922 году и позже никаких сведений о них не имел и не имеет. Латышский клуб посещает, но никаких контрреволюционных разговоров не вел и не ведет. После чего в феврале тридцать восьмого комиссия при Военном совете Московского военного округа за подписью маршала Советского Союза Буденного постановила: «Увольнение из РККА признать правильным, но по статье 44 (по собственному желанию)».

Да о подобном исходе дела в те страшные годы многие, как понимаю я теперь, только мечтать могли! Но не отец, нет! При всех его заслугах в Гражданскую войну, да и потом в мирное время, а тем более накануне неизбежной войны с Германией, отец прекрасно понимал, что замена статьи 43-й на 44-ю для него, по сути дела, ничего не меняет, потому что он как был для России лицом немецкой национальности, так им и остался. И увольнение его из кадров комначсостава РККА лишь первый шаг к тому, что с ему подобными уже случилось.

Но он не допустит этого! Нет! Он не допустит! Не до-пу-стит!!!

IX

Лето тридцать восьмого мы провели на Десне. От Теплого переулка (теперь улица Тимура Фрунзе), в котором мы жили, до Калужской заставы и далее по Старокалужскому шоссе путь на грузовике до дачи, а вернее до деревенского дома, который теперь сняли родители на лето, был недолог. Но меня укачало…

Однако наступившее солнечное утро, благоухающий свежей зеленью воздух и встреча с речкой, о которой мы с братом мечтали, заставили нас забыть всё и вся.

Десна оказалась мелкой, с илистым у берега, а чуть дальше песчаным дном и густым ракитником по правому берегу. В ее излучинах и заводях мы с деревенскими детьми учились плавать, ловить плотву и всякую мелкую рыбешку в бутылку с выбитым дном. Набив горлышко хлебом, мы ставили ее в песок вверх тормашками и ждали, сидя на берегу, а потом быстро, когда в бутылке начинали трепетать хвосты глупых рыбок, вытаскивали ее (это делал брат) и несли свой улов хозяйской кошке. Плавали мы на надутых наволочках или просто по-собачьи, привыкая к новой, неизвестной нам самостоятельной жизни деревенских детей, особенно когда, пересекая шоссейную дорогу, шли с братом за водой к роднику — колодца тоже не было. Мама обживала дом, ходила в лавку и готовила еду.

Продолжая поиск работы на гражданке, отец приезжал к нам теперь только в выходной день и то не каждую неделю, что маму очень огорчало, и она в конце почти каждой недели (тогда была шестидневка) бегала на конечную станцию автобуса звонить по телефону отцу, чтобы узнать, когда он приедет. И редко возвращалась веселой. Когда же все-таки отец приезжал, мы все четверо шли гулять в лес. Был ли тот лес действительно лесом, сказать сейчас трудно, скорее — перелесок. Но для меня он был большим и загадочным. И от его буйной зелени и густого соснового аромата у меня захватывало дух, и я,