Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Так проходит под знаком рассказа майский день в лагере. Река, кипя ледяной водой, грохочет, камни о камни – аплодируя этим дням. А по равнине рукоплещут григовские гномы, и по невидимым горам эхо – от пещеры горного короля.

Какая случилась радость! Совсем как не в лагере! Человеческая! В одном этапе прибыл – и сразу его увидала Ника – глубокий старик, московский профессор-египтолог. Попавший в лагерь много раньше Ники, он уже почти заканчивал свой десятилетний срок. Разговорились – было утро, – и вот что услыхала Ника, хорошо в Москве знавшая его родную сестру по Музею изобразительных искусств.

– Да, конечно, много тяжёлого – позади, – сказал сереброволосый старик, – но мне, по существу говоря, было даже много интересного – в лагере… Вполне незнакомая психология такого рода людей… И, знаете ли, что не прекращает моё удивление – это то, что я многажды принимался – на разных колоннах развивать их интерес к искусству – но я продолжаю терпеть по этой части – полнейшее фиаско. Их не интересует искусство! У них какое-то совсем особенное, своё понятие о том, что нужно человеку, – и поколебать их мне, несмотря на все мои старания, – совершенно не удалось! – Он остановился и – Нике: – А мы, собственно, куда сейчас с вами идём? А, за хлебом, да. К хлеборезу, понимаю, да. В очередь! – И, установив цель их движения, он продолжал свои размышления: – Да, так я хотел вам сказать: я пробовал, и в бараке, и в красном уголке, куда меня завёл «воспитатель», – да! Он тут называется «помпокавээр» – да, такое название, – мы хотим с ним организовать лекцию об истории Египта, но взять мне его в помощники, к сожалению, не удалось, потому что он, к моему удивлению, нисколько не был готов к такого рода работе – по-видимому, даже не слыхал, что была такая страна со своей историей, – да и заинтересованности я у него не увидел никакой, и на лекцию мою зашли всего четыре-пять человек, двое вольнонаёмных, и из зеков несколько опять-таки интеллигентов, а не из этой такой своеобразной массы так называемых ýрок…

И они с Никой стали в очередь к хлеборезу.

Но тут же выяснилось, что профессор оказался не на Никиной колонне, что ему хлеба нет, что это для его этапа – лишь пересыльный пункт, ему хлеб – по другому списку. В тот же вечер Нике пришлось расстаться с учтивым, благовоспитанным – после семи лет лагеря нисколько не изменившимся – старым учёным. Как сон, мелькнул его горбоносый, высоколобый, из царского романа, профиль. Но Ника была счастлива, что ей удалось сунуть ему полплитки шоколада, полученной в посылке, – и украшенный им лагерный день погас.

Изысканность старика, не дрогнувшего ни от чего за годы лагерных испытаний, тронули Нику теплом, счастьем – как в детстве от получения подарка! «А не погружаюсь ли я сама в тину равнодушия? – сказала она себе, отмечая свою взволнованность. – Ведь, кроме Морица, кроме Евгения Евгеньевича, настоящего культурного человека здесь и нет».

Женщины в бараках?.. И ей почему-то вспомнился самый первый день в лагере, приезд. Как в метель лютую их выгрузили во 2‑м Хабаровске, потому что кончились рыба и хлеб, выданные на путь, как их построили перед уходившим поездом, конвой с обеих сторон: «Шаг вправо, шаг влево – побег! Не обижайтесь!» И побежали солдаты, проваливаясь в глубокий снег, держа винтовки наперевес, и как, оглянувшись сквозь сетку, она увидела одноэтапницу, нежную полустарушку Урусову, взятую из психиатрической больницы, где её лечили от явлений климакса: сейчас её вели под руки две женщины, из её полуоткрытого рта слюна шла завесой, и все вместе проваливались в глубокий снег, в бездорожье.

А после полутора-двух вёрст такого пути этап подошёл к высокой арке над полем. Заборов ещё не было. Снег стихал, и при свете высокого фонаря, одного над зоной, крупно стояли по ободу арки слова монструозно нелепые: «Добро пожаловать!» «Кто такое выдумал?» – тогда пришло в голову Нике. Эта мысль вспомнилась ей теперь. И пришло на память тоже в воздух написанное стихотворение:

Буран

В снеговых заносах, в каторжном буране

Спотыкается этап. Пощады нет:

Падаю, но не сдаюсь фата-моргане:

Быль – была, но ей уж сотня лет —

То ль они в бреду бредут меж нами,

Или это мы парим меж них,

Франции что звались некогда сынами,

Императора, что ненавидел Меттерних, —

По снегу, в лаптях и в летних макинтошах, —

На дуге надежды зги уж не видать,

Но незримых шапок гренадерских ношей —

Радугой восходит благодать.

То истории буран летит над нами,

Агасферову мы обгоняем тень,

То «Летучего Голландца» призрачное знамя, —

Жизни жабры дышат только снами,

Я во сне этапный вижу день.

(Жаль, что не сказала их Евгению Евгеньевичу…)

Но тот день – держал, не давал себя позабыть, – вспомнившись: в маленьких избах, ещё не ставших бараками, разместили женский этап. В ту избу, куда попала Ника, вошли четырнадцать человек. Они были мокры от снега, очень усталы и голодны. Узнав, что «пришелицы» не ели горячего уже семнадцать дней, одна из их встретивших, намалёванная (кончила краситься перед крошечным зеркалом), крикнула в глубь комнаты: «Машка, сбегай на кухню, может, там что осталось?!» Матерясь, Машка пошла в кухню.

– Раздевайтесь, сушитесь! – сказала первая, подбрасывая поленья в железную печь.

На скамьи и табуретки развесив самое мокрое, вновь прибывшие ели из озябших ладоней куски скользкой холодной каши (хлеб был давно съеден). Легли на пол, завтра разместят всех. И тогда – не сон, явь! Из стены вынули доску – и вошли мужики к бабам.

Глава 5

Из детства Евгения Евгеньевича. Бабушка и дедушка

Мориц выходит с прорабом и помпрораба в свежую весеннюю ночь. Ещё, собственно, вечер. Очень далеко – тихий, придушенный далью гром. Редкие первые звёзды.

«Только не думать о воле, – говорит себе Ника, – пусть рассказывает Евгений Евгеньевич что-нибудь, – да, вот именно, – про детство».

– Я к вашим услугам, – сказал Евгений Евгеньевич, стоя перед Никой с улыбкой. Он продолжал прерванный рассказ, как будто не долгие дни легли между. – Главная страсть бабушки была процедура поддерживания священных огней. Для этого была специальная монастырская послушница, «откомандированная» в дом; затем был гигантский шкаф, заключающий в себе следующие предметы: запасы гарного масла, поплавков, фитилей и