Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

могу простить ему, – сказал Мориц, наклоняясь к дверце печки, пытаясь закурить от уголька (рука, охватываемая жаром всей червонной печной шкатулки, не могла достичь и продержаться близ огня; Мориц откатил уголёк на край печки и закурил; колено на миг коснулось пола – от этого скользнувшего коленопреклонения сжалось Никино сердце, – сел в кресло, как сидел на палубе «Маджестика»), – не могу простить ему, хотя он уже в земле, что он не дал мне вкусить одно удивительное удовольствие: на верхней палубе – сандек – вас укладывают на чудесной шезлонге, и вы, лёжа, смотрите на волны. Он не хотел лежать, и поэтому я с ним вместе ходил и ходил по палубе километров, вероятно, по двадцать, как заводные манекены.

– Как роботы, – вставил Евгений Евгеньевич. – И над его «жакобом» поднялось облачко дыма, а в маленьком жерле трубки вспыхнул малиновый огонёк. – Из этого можно сделать прекрасный рассказ в духе «Странной истории доктора Джекиля и мистера Хайда».

– Превосходная вещь, – кивнул ему Мориц, – Стивенсон?

– Позвольте… Это как один пьёт волшебный напиток? – даже вскочил Виктор. – Он превращается в своего врага, да? Это? Здорово написано…

Евгений Евгеньевич глядит на Нику пристально, выразительно: на днях был разговор о Морице, что он и есть этот Хайд. (Ловко носящий личину Джекиля!)

Ника не кивает в ответ. Ей сейчас не хочется общения с Евгением Евгеньевичем, она чувствует вину перед Морицем: хоть она защищает его, но слушает, что о нём говорят, кто – осторожно, кто – подозрительно, кто – враждебно, недоброжелательно – все: карьерист… Перед ней сидел мальчик, голова седо-кротиного цвета, свет печки делал его худую щёку янтарной, полуулыбка трогала теплом – рот, громкий голос (из больной груди) говорил:

– Но всё это изучать – любопытно. Меня ещё одна вещь занимала: процедура надевания смокинга. Ужин был в шесть часов. За полчаса раздавался звук рога, сигнал к одеванию. Дамы являлись в парадных платьях, японки в кимоно (насколько очаровательны китаянки, между прочим, настолько неприятны японки: это не женщины, а какие-то куклы, непонятное что-то). Нам полагались смокинги. Я вообще очень люблю смокинг, отличная вещь! Сочетание чёрного и белого, без этих безобразно болтающихся фалд фрака, открытый вырез, крахмальная сорочка, чёрные шёлковые отвороты, шёлковые чёрные лампасы, узенькие, по шву брюк. Мой смокинг был так лёгок, что мне казалось, я – голый, так мне в нём было легко. Танцевальный зал, – кивнул он через плечо Виктору, – очень большой, превосходный, но в этих танцах, я должен сказать, не было веселья, только традиция.

Ника слушала уже без увлечения. Во-первых, рассказ был совсем внешним. Во-вторых, её единение с Морицем – кончилось. Покинув Гар-Сен-Лазар, он покинул и её; он не обращался к ней, он забыл о ней. Это было вполне объяснимо – во Франции она, хотя и ребёнком, была, одна из всех тут; в Америке – не была, на океанских пароходах не плавала. Его рассказ принадлежал равно всем.

– Я возненавидел англичан за их взгляд, – говорил Мориц, – зная, кто вы и откуда вы едете, они смотрят сквозь вас: вас нет. На «Маджестике» был устроен традиционный бал. Любопытное зрелище, как мумиеобразные старички и старушки надевают все эти шутовские аксессуары – бумажные короны и колпаки, как они принимают участие в играх в конфетти, серпантин, в ракетку, с бумажными шариками и пищалками, но это тоже традиция! Да, между прочим, почему-то мне сейчас вспомнилось, что в холле, у выхода на палубу, висит под стеклом огромная океанская карта, где изображена траектория пути, крошечный пароходик, точная копия модели «Маджестика», каждый день передвигается по ней; он идёт по такой дуге с севера на юг и потом вот так – по прямой. И почему-то в этом стыке всегда ужасно качает. Да, вы спрашивали меня о пейзаже, – сказал он, обратясь к Нике, – несмотря на то, что ты на такой громадине и столько людей – тысячи две-три на этом пароходе, – ощущается простор беспредельный! И одиночество. Морская даль во все концы.

Он встал и прошёлся по комнате, и глаза всех проводили его.

– Это было рано утром. Мы подъезжали к Нью-Йорку. Вы ещё не видите город, но он уже встречает вас широкими водяными проспектами, окаймлёнными плавучими буями. Днём они звуковые, такой звон, вроде колоколов, а ночью они светятся. И вы плывёте в туман. И вдруг в нём начинают вырисовываться громады зданий Даунтауна. Моё ли личное восприятие (хотя все со мной согласились), но я нигде не встречал описания того, что всё это производит нереальное впечатление. Чувство, что это всё – декорации, даже когда вы уже вплотную к Нью-Йорку. А когда я уезжал из Нью-Йорка, эта феерия для меня была уже реальностью: скрытые огни, дающие только сияние; огни спрятаны где-то в глубине архитектурных складов и кидают в небо очерк зданий. Необычайное зрелище. Я покидал Нью-Йорк с щемящим чувством. Я полюбил этот город, и, когда я отплывал на «Олимпике» и смотрел на эти очертания, я думал: буду ли я ещё когда-нибудь здесь?

От последних слов этих на Нику повеяло холодом: точно кто-то шепнул: нет…

– А что вам больше всего понравилось в Америке?.. – спросил помпрораба. – В «Одноэтажной Америке» Ильфа и Петрова?..

– Талантливая книжка. Но и они не сказали всего. Что лучше всего в Америке? Народ. И-з-у-м-и-т-е-л-ь-н-ы-й. И чрезвычайно много общего с русскими. Но судить об Америке по Нью-Йорку – ошибка. Нью-Йорк – не Америка. Это – космополитический город. Настоящих американцев вы встретите в провинции. Это интереснейшая смесь детской наивности с самым невероятным наследственным ханжеством. Работают они – как звери. Американец работает до конца своей жизни, в то время как немец работает, чтобы не работать – после.

– Мне кто-то говорил, что в Америке много едят мяса, – сказал грузный прораб.

Мориц внутренне улыбнулся его вопросу.

– Как раз – нет. Они исключительное значение придают – маслу. И – фруктам. Особенно много едят апельсинов. Невероятная энергия у этих людей. И я нигде не встречал таких красивых женщин. Система питания, спорт. Женщины все спортсменки. Фигурки у них…

Слов не хватило. Уменьшительность последнего слова прошла по Нике гусиной кожей. И, словно почуяв это, Мориц уже говорил о другом.

– Интеллигенция их необычайно сходственна с нашей. Богема – та же. Походить по их кабачкам, послушать их споры, искания – чрезвычайно интересно. Я много писал об Америке, приехав оттуда. Вам известно, например, из области фарисейства, что беременной женщине нельзя ходить по улице? Неприлично. Статистики венерических заболеваний – нет, потому что считается, что в Америке нет венерических болезней.