Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев

свой «Танец», который сам сравнивал с наскальными рисунками.

Причард также познакомил Элиота с английским художником и художественным критиком Роджером Фраем (1866–1934). Фрай был близок к Блумсберийскому кружку (Bloomsbery group), куда входила Вирджиния Вулф (1882–1941). Через несколько лет Леонард и Вирджиния Вулф и их издательство «Hogarth Press» стали одними из первых издателей Элиота.

Мог он познакомить Элиота и с японцем Окакурой Какудзо (1862–1913), заведующим отдела Китая и Японии в Бостонском музее изящных искусств, автором книги о чайной церемонии и знакомым Матисса.

Эти парижские знакомства укрепляли интерес Элиота к буддизму и восточной философии, к истокам религии и первыбытным ритуалам, зародившийся в Гарварде. В TWL он цитирует «Огненную проповедь» Будды и «Упанишады». Древним ритуалам плодородия там также отводится важная смысловая роль.

Разумеется, помимо частных уроков французского Том слушал лекции в Сорбонне, а в начале 1911-го ходил на лекции Анри Бергсона в Collège de France. Возможно, их рекомендовал Причард – он, как и многие тогда, был поклонником этого мыслителя. Философия Бергсона в то время находилась на пике популярности – в 1907-м вышла его знаменитая «Творческая эволюция» («Evolution créatrice»). Элиот говорил, что более ранняя книга Бергсона «Материя и память» (1896) была «важной» для него самого и его поколения. Бергсон, противник рационалистической философии, оказал заметное влияние на литературу модернизма, например на распространение метода «потока сознания»[110].

Разговоры о Бергсоне переплетались с дискуссиями о современном искусстве. В них участвовали Верденаль, Причард и Дейна. Позже Элиот так отзывался о Причарде: «Я уверен, что его эстетика, основанная, по сути, на его исключительной чувствительности, обладает независимой ценностью и что Бергсон скорее дал ему важный эмоциональный стимул, чем интеллектуальную структуру. И разумеется, Причард обладает настолько сильной индивидуальностью, а его убежденность (я бы мог сказать фанатизм) настолько велика, что разговор с ним может влиять почти гипнотически…»[111]

В 1910–1911 годах, единственный раз в жизни, признавал Элиот, он находился под чьим-то сильным интеллектуальным влиянием, и это было влияние Бергсона. Тогда же, в Париже, он начал отчетливо формулировать для себя отношение к традиции. Определенную роль в этом сыграл резко консервативный Шарль Моррас – сейчас его бы назвали «харизматиком». Помимо этого, он обладал талантом публициста и писателя, способного четко и убедительно формулировать свою мысль. Идеями Морраса интересовался Верденаль.

К любому лидерству Элиот относился чрезвычайно недоверчиво, однако на полке у него в 1911 году стояла книга Морраса «Будущее разума» («Avenir de l’Intelligence»). «Nouvelle Revue Française, – пишет Кроуфорд, – определяло Морраса… как “классициста, католика, роялиста”; через пятнадцать лет Том теми же словами характеризовал себя…»[112]

Спустя много лет Элиот с удивлением, смешанным с восхищением, вспоминал молодежь из Camelots du Roi (своего рода «боевые дружины» Action Française), которые встречали приветственными криками кирасиров, посланных для того, чтобы разогнать их демонстрацию: армией, согласно Camelots, следовало восхищаться.

Не только эти схватки интересовали Тома. Он был острым наблюдателем. В письме племяннице Теодоре, которой шел седьмой год, «дядя Том» мог писать о детях, которых катают по Елисейским Полям в тележках, запряженных козочками, и о том, как дети пускают кораблики в пруду Люксембургского сада. На рисунке (с приветом от французских детей) он изобразил разнообразные костюмчики, в которые маленьких французов тогда одевали – мушкетерский, матросский, пелеринку школьника, на девочке – костюм балерины…

В тот год, как позже писал Элиот, «мои взгляды на искусство, так же как и на другие предметы, изменились радикально»[113].

8

Предполалось, что, проведя учебный год в Сорбонне, Элиот вернется в Гарвард и начнет работу над диссертацией, но его одолевали сомнения.

В событийном плане его парижская жизнь кажется весьма насыщенной. В культурном и интеллектуальном – тоже. Остается эмоциональная сторона, чувство одиночества. Контакты с Америкой не прерывались – он переписывался с родственниками, встречался с К. Эйкеном, когда тот оказался в Париже. Ностальгии по Гарварду не испытывал.

Настроение тревожного одиночества передают стихи. Правда, над ними Элиот работал подолгу, и многие из тех, которые он закончил в Париже, начаты были еще в Америке, например «Прелюды» («Preludes») или «Рапсодия о ветренной ночи» («Rhapsody on a windy night»)[114], т. е. ощущения изоляции и одиночества он принес с собой. Первые наброски «Женского портрета» и «Пруфрока» тоже появились еще на другом берегу Атлантики…

Нелегко передать по-русски новизну (для своего времени) этих стихов. Ныне, как ни странно, ее оценить легче. Вот начало первого «Прелюда»:

The winter evening settles down

With smell of steaks in passageways…

С сохранением размера и основных образов:

Ложится зимний вечер, вновь

Запахло стейками в проулках.

В третьем «Прелюде» появляются цитаты из книги «Бубу с Монпарнаса» Ш.-Л. Филиппа[115]. Они вплетены в стихотворение настолько естественно, что воспринимаются как реалистическое наблюдение.

Вы одеяло сбросили с постели

И, лежа на спине, застыли —

<…>

И внешний мир, как свет, проник сквозь

ставни,

<…>

Сидели, стиснув руки на груди,

Или накручивая бигуди,

Или тревожно трогая рукой

На желтых пятках желтые мозоли[116].

Как пишет Г. Смит: «…сюжет третьего Прелюда, пробуждение женщины в трущобах, взят прямо из IV главы Бубу с Монпарнаса, в которой проститутка Берта, которая должна признаться своему любовнику Бубу, что она заразилась сифилисом, поворачивается в постели и просыпается…»[117]

Прямые совпадения – неубранная постель в полдень, дешевый отель, где грязны и тела, и души, серый свет, просачивающийся со двора.

Уже в этом юношеском стихотворении Элиот сумел подчинить заимствования своей поэтической задаче, так что они не воспринимаются как чужеродные.

Смит отмечает и другие влияния – более позднего романа Ш.-Л. Филиппа «Мари Донадье» и «Преступления и наказания».

Вот довольно точный перевод четвертого «Прелюда»:

Душа растяжкой в небе бледном

Вдали над крышами домов

Иль под ногами толп спешащих

В четыре, в пять и в шесть часов;

Квадратный палец мнет табак,

Глаза – в газету, верный знак

Уверенности несомненной;

Сознанье улочек лядащих

Всем миром так овладевает.

Я растроган фантазиями, что витают,

Цепляясь к образам этим впотьмах,

О каких-то бесконечно кротких,

Бесконечно страдающих существах.

Вытри губы рукой и смейся;

Миры крутятся, как старушки,

Растопку собирающие на пустырях.

Сюжетно стихотворение тоже связано с «Бубу с Монпарнаса». Г.