Сталинский рейд - Сидор Артемьевич Ковпак

защищал Севастополь. Затаив дыхание, слушала детвора воспоминания старого воина, всегда проникнутые любовью к родной стороне.

Когда подрос, меня послали в церковно-приходскую школу. Помещалась она в церковной сторожке. Во всю длину комнаты стояли столы. С одной стороны сидели ученики первого года обучения, с другой – третьего, а посередине – второго. Учил нас поп, крутой и жестокий, который, кстати сказать, ведал всем образованием на селе. Стоило кому-нибудь зазеваться или созорничать, как страшная, поросшая рыжей шерстью поповская рука отпускала звонкую затрещину и хватала свою жертву за ухо.

Учился я хорошо. Поп советовал отцу послать меня в министерскую двухклассную школу. Окончив ее, учащийся получал право сдавать экзамены на народного учителя. Отец, конечно, не мог этого сделать. Семью заедала нужда, и мне, одиннадцатилетнему мальчугану, пришлось служить «за харчи» в магазине Фесака – торговца железоскобяными товарами.

Нелегко было «мальчику на побегушках». Хозяин то и дело проверял, так сказать, «на честность». Будто без умысла обронит пятнадцати- и двадцатикопеечные монеты, а сам следит: возьму я их себе или нет. Найденное отдавал своему «кормильцу» или его жене. Трудился я добросовестно: мыл полы в магазине, выполнял черную работу по хозяйству. Мое прилежание нравилось хозяину, и после года службы он «раздобрился» – разрешил посещать министерскую школу. Учиться и работать было трудно. Хозяин душу выматывал из своих батраков. Отпуская в школу, всегда укорял: «Я тебя осчастливил, учу. Так что ты, «студент», должен благодарить хозяина». Работал я по тринадцати-четырнадцати часов в сутки, на учебу выкраивал три-четыре часа, а остаток времени отдыхал. Жажда знаний и крепкое от природы здоровье помогли перебороть постоянную усталость, недосыпание и другие тяготы жизни. Через два года успешно закончил школу.

И по службе продвинулся: назначил меня Фесак приказчиком. Немного вольготнее стало, а главное – появилась возможность встречаться с интересными людьми. Большинство покупателей были рабочие-строители. Они и натолкнули меня на мысль о самообразовании. Один рабочий дал мне брошюру «Попы и полиция». Начал я ее читать, вижу, штука такая, что если хозяин увидит, по головке не погладит. Спрятал. Вечером взял книжку с собой домой. Уселся читать. Вдруг заходят во двор урядник и два стражника. Что делать? Куда спрятать книжку? Сунул ее под ведро с водой.

Ввалились пьяные «гости» в хату, один пошатнулся и опрокинул ведро. Крамольную брошюру обнаружили. Попало мне здорово, и хотя отец убеждал урядника, что книжку кто-то подбросил, все равно я был зачислен в разряд подозрительных.

В 1909 году меня призвали на действительную военную службу, или, как тогда говорили в народе, «забрили в солдаты». Был рядовым, нижним чином 12-й роты 186-го пехотного Асландузского полка, расквартированного в городе Саратове.

Свое название и георгиевское знамя полк получил еще в начале прошлого века за участие в сражении у Асландуза, где русские войска вместе с азербайджанцами наголову разбили полчища персидского шаха, пытавшегося поработить народы Закавказья.

Служба в полку была очень трудной. Особенно выматывала муштра. Как сейчас вижу перед собой ротного командира – капитана Парамонова. Старый холостяк, в расположение роты являлся ни свет, ни заря и всегда присутствовал на подъеме. Как только кашевар заканчивал свои нехитрые приготовления, денщик подносил ему два котелка: один с супом или борщом, другой с кашей. Капитан опоражнивал их дочиста и приступал к «физкультуре». Возьмет, бывало, винтовку за кончик штыка и поднимает на вытянутой руке вверх. Силен был ротный, и солдаты побаивались его огромных кулаков, хотя пускал он их в ход реже, чем другие офицеры.

Ненавистен нам был другой офицер – командир полуроты штабс-капитан Вюрц. Худой, белобрысый, желчный, он до умопомрачения изводил своих подчиненных «уроками словесности».

На этих уроках Вюрц усаживал всю роту в несколько ровных рядов. Равнение каждого ряда проверял туго натянутым шнуром. При малейшей оплошности виноватого ставил в угол комнаты «под ружье». По команде «смирно» с винтовкой «на плечо» при полной походной выкладке стоял он до окончания занятий.

Штабс-капитан подходил к доске, рисовал мелом квадрат, а в нем – что-то похожее на запятую, перевернутую вверх хвостиком. Нарисует такое, обернется и, указывая на доску, спрашивает по очереди у каждого:

– Что это?

Никто из нас, конечно, не обладал достаточной фантазией, чтобы отгадать значение вюрцевского квадрата, и каждый, как правило, получал зуботычину. После подобного «разъяснения» Вюрц командовал: «Садись!»

Солдаты снова замирали, держа руки на коленях. Вюрц же обращался к нам с такой речью:

– Для того, чтобы ответить на какой-либо вопрос, нужно иметь на плечах голову, а не чурбан. Я нарисовал собачью будку и в ней собаку. Вон даже хвост виден… На этом урок «словесности» заканчивался, начинались строевые занятия. На плацу штабс-капитан был непревзойденным мучителем. Он гонял нас так, что гимнастерки взмокали до нитки, точно под проливным дождем.

Доставалось нам и от «наставлений» фельдфебеля Шмилева, типичного держиморды с тупым, опухшим от пьянства лицом. Он терпеть не мог грамотных солдат. Изо дня в день мелочными, оскорбляющими достоинство человека придирками «господин» фельдфебель доводил людей до исступления. В устах нижних чинов он признавал только четыре слова: «так точно» и «никак нет».

Не было отдыха солдатам и в праздничные дни. С утра молебен, потом всевозможные проверки, а если кому посчастливится получить увольнение в город, то и там бедняга натерпится. Бывало, идет солдат, особенно из молодых, засмотрится и не заметит старшего офицера, не станет «во фронт». За это его прямо на улице так отхлещут по физиономии, что небо с овчинку покажется. Запретным для солдата был городской парк. При входе в него висела табличка: «Солдатам и собакам вход воспрещен».

В 1912 году меня демобилизовали. К этому времени я сполна овладел солдатской «наукой» и хорошо познал, что значит «царева служба».

Возвращаться в Котельву не хотелось, решил остаться в Саратове. В городе было полно безработных. Ходил целый месяц на большие и малые предприятия, на все пристани. Работы не было.

Однажды в порту набрел на группу грузчиков. Разговорились. Предложили остаться у них в артели. Согласился. Однако вскоре понял, что долго здесь не выдержу. Люди они были хорошие, работящие, но совершенно опустившиеся. Они потеряли главное – цель в жизни. Ни у кого из них не было ни семьи, ни дома, они влачили жалкое и тягостное существование люмпен-пролетариев, типичных представителей горьковского «дна». Работали нечеловечески много, спали и ели прямо на берегу. Одежда на каждом ветхая, едва прикрывающая тело.

Хозяин-кабатчик держал грузчиков в долговой кабале и охотно отпускал продукты в кредит. После каждой разгрузки или погрузки производились расчеты. Кабатчик предварительно старался споить грузчиков и, когда они пьянели, подсчитывал так ловко,