Время собирать груши - Михаил Яковлевич Грушевский

это значило – зовите моего дедушку. И вот заходил Мирон Исаакович, рассказывал несколько баек или анекдотов, и как-то вселенские вопросы космической науки сдвигались с мертвой точки. Мирон Исаакович вносил такой оживляж в их нудные заседания.

Дедушка умер в 1986 году и был моим героем. Повторюсь, он был одесситом и говорил исключительно прибаутками. У него не было нейтральных фраз, и, кстати, именно дедушке я обязан одним своим профессиональным качеством – у меня громкий голос. А все дело в том, что дедушка в войну переболел тифом и очень плохо слышал, а слуховые аппараты он ненавидел. Они его бесили. А еще больше его бесило, когда при нем говорили тихо, и ему казалось, что от него что-то хотят скрыть. Поэтому дома мы все говорили громко.

Дедушка родился в 1905 году, он был из очень бедной еврейской семьи. Практически нищей. А вот бабушка моя, Софья Моисеевна, родилась в Киеве, а она была из довольно зажиточной семьи архитекторов. Когда бабушка с дедушкой полюбили друг друга – это был такой финансовый мезальянс, что семья бабушки чуть ли не с проклятиями по отношению к этим намерениям отнеслась. В итоге они сбежали в Москву, дедушка оказал на меня большое влияние, и его одесский взгляд и предрасположенность к юмору сыграли очень важную роль в моей жизни.

И, кстати, удивительная история… Она, с одной стороны, конечно, про мою семью, а с другой стороны – про советский менталитет. Интересно то, что я это узнал лет семь тому назад, на Востряковском кладбище, когда мы у нашей семейной могилы оказались вместе с моим дядей Александром Мироновичем Эйдельзоном. Он мне вдруг сказал:

– А ты знаешь, что дед сидел?

То есть не то что при жизни деда, но даже после его ухода (а дедушки не стало в 1986 году), видимо, по советскому менталитету было правильным такие истории вообще не рассказывать. И вот прошло безумное количество десятилетий, и вдруг мой дядя рассказал о том, что после войны дед был по доносу арестован и оказался в лагере. Подробностей то ли сам мой дядя не знал, то ли он не стал в них вдаваться, но интересно тут вот что. Дедушка мой был одессит. И он, скорее всего, не пережил бы этот лагерь. И вся история нашей семьи могла бы на этом оборваться, и этой книги бы не было, потому что никто бы не праздновал свое 60-летие, не готовился бы к нему. Но начальником лагеря оказался один татарин, тоже родом из Одессы. Удивительность этой истории заключается в том, что, перебирая списки зеков, он наткнулся на фамилию Эйдельзон. Вообще в советское время считалось, что такая одиозная фамилия мешает в жизни, как-то слишком раздражает. А тут она, получается, спасла жизнь моему дедушке, потому что этот начальник лагеря подумал: «А не тот ли это одессит Эйдельзон, которого я знаю?» И он приказал привести деда к себе.

Они действительно были по Одессе знакомы. Мой дедушка, будучи классическим еврейским мужчиной, никогда не страдал комплексом национальной обособленности. Для него не было национальностей, и друзья у него были самые разные – русские, армяне… И оказалось, что у него был такой приятель татарин, который и был начальником этого лагеря. Он вызвал его и спросил:

– Мирон, это ты?

– Ну да, вот так сложилось.

– Ты тут погибнешь…

А там лес рубили, были очень тяжелые работы. И он поставил дедушку на какую-то должность в библиотеку или писарем. Короче, что-то придумал, чтобы Мирон Исаакович не сгнил на этих каторжных работах. Практически этот одессит-татарин спас дедушке жизнь.

Фантастика! В итоге дедушка отсидел несколько лет, а потом его освободили по хрущевской амнистии. У него сначала было ограничение, черта оседлости, по-моему, 101-й километр, а потом и это сняли. И он работал в почтовом ящике, и жизнь пошла своим чередом. Все как бы нормализовалось. Единственное, что ему не давали, – в партию вступить. Он попытался было, но его обложили какими-то лютыми вопросами, и он сказал: «Слушайте, вас много, а я один. Давайте, партия не обеднеет без Эйдельзона».

Вот такая история… И у нас в семье ее боялись рассказывать. Даже моя мама, которая тоже наверняка это знала, уходя из жизни, не поведала ее мне. И только Александр Миронович поделился. Оказывается, это была семейная тайна. Почему нельзя было хотя бы в 90-е годы рассказать? Боялись. Не знаю почему…

Моя мама, Инна Мироновна, – москвичка, а вот отец – из ближнего Подмосковья родом. Сейчас, правда, это уже тоже Москва. Инженерная была семья. Мамочка моя проработала всю жизнь на заводе «Манометр». Сорок четыре года! Она экономист по образованию и дошла в карьере до начальника планово-экономического отдела, что в советские годы было очень и очень круто, ведь все в общем-то на плановой экономике держалось.

Да, мама была начальственной женщиной, и ее руководящая хватка иногда переносилась и на домашнюю почву. Папа был инженер, он даже прошел один год войны и имел награды. Но, к сожалению, так сложилось, что родители достаточно быстро после моего появления на свет расстались, и поэтому роль отца в моей жизни, к сожалению, не была столь значимой.

Он ушел, и был большой перерыв в общении. Возможно, это была обида на мою маму, и из-за этого расставания переносились на меня. Но потом он возобновил со мной общение. Я обожал шахматы, занимался в шахматной секции и даже участвовал в сеансе одновременной игры против Анатолия Карпова, который только стал чемпионом мира. Он тогда очень много проводил турниров и очень много занимался воспитанием детей и вот приехал к нам во Дворец пионеров.

Мой отец тоже очень любил шахматы, и когда мы возобновили с ним общение, а я уже учился в классе четвертом или пятом, нас объединили именно они. Мне очень важно было иметь такой тренинг, ведь отец играл очень прилично, и это нас сблизило.

Большую часть детства меня растила мама. Однако она вышла замуж вновь, и отчим оказался строгим, он воспитывал меня, уделяя много времени дисциплине. Детство было нелегким, однако это не помешало мне оставаться общительным и дружелюбным.

Я вообще человек с интересным жизненным опытом с точки зрения семейной жизни. Моя мамочка, которой я безумно благодарен и обязан всем добрым в своей жизни, в этом плане была примером жертвенности. Есть такой расхожий типаж – еврейская мама. Мне кажется, Инна Мироновна соответствует этому образу, потому что она развелась с моим отцом, который, на ее взгляд, не