Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

написан и включён в текст романа по следам скандала, разразившегося в редакции «Современных записок»; но автору, связанному

с журналом договорными обязательствами и крайне нуждавшемуся материально, после неоднократных, но тщетных эпистолярных попыток объяснить и оправдать

свою позицию, было не до того, чтобы встать в гордую позу отверженного, –

пришлось уступить, и четвёртая глава увидела свет только в первом полном, 1952

года, издании «Дара» нью-йоркским «Издательством имени Чехова».

Героя же, как ни странно, выручил тот самый Буш, который два с половиной года назад на литературном вечере читал свою пьесу. Тогда Фёдор, вслед за

Кончеевым, покинул собрание, предпочтя исключительно содержательный, хоть

и воображаемый с ним разговор. Случайно встреченный в книжной лавке Буш, узнав, что Фёдор ищет издателя для своего «Чернышевского», предложил ему

своё содействие. Буш, прочитав рукопись и отозвавшись о ней как о «пощечине

марксизму (о нанесении коей Федор Константинович нимало не заботился)», рекомендовал ее издателю, и тот обещал напечатать книгу через месяц, к Па-схе.1 Счастливый («счастье стояло в горле»), Фёдор «вышел на улицу, как бале-рина вылетает на сиренево освещённые подмостки … и книга, написанная им, говорила с ним полным голосом, всё время сопутствуя ему, как поток за сте-ною».2 Воспользуемся подсказкой Долинина: «Очередной “сиреневый”, то есть

“сиринский” след, знак незримого присутствия в романе его “подлинного” автора».3 След.. главу – просмотреть по диагонали.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Вспомним: для Фёдора «составление задач отличалось от игры приблизительно так, как выверенный сонет отличается от полемики публицистов», –

причём играл он в шахматы, по собственному признанию, «весьма посредственно и неохотно».4 В самом деле, в игре с партнёром, на равных, возможны

4 Там же. С. 365-366.

1 Набоков В. Дар. С. 369.

2 Там же.

3 Долинин А. Комментарий… С. 285.

4 Набоков В. Дар. С. 328.

402

ошибки и проигрыш – так же, как в живом, непосредственном споре с противником-публицистом. Составитель задач изначально создаёт совершенно иную

ситуацию: он ставит разгадчику свои условия, он – хозяин положения, навязы-вающий свои правила игры и оптимальный её результат. А при том, что «всякий творец – заговорщик», и в его арсенале наличествуют «тонкая ткань обмана, обилие подмётных ходов», а «воплощение замысла уже существует в некоем другом мире», и, наконец, «как литератору эти упражнения не проходили

ему даром»,5 – по всей этой совокупности средств, готовых к «упражнению в

стрельбе», легко предсказать, что бедный Николай Гаврилович Чернышевский

был заранее обречён на заклание литературной (и не только) злости ожесто-чившегося в тупике безнадёжной эмиграции писателя Сирина.

С сонета четвёртая глава и начинается, с презумпцией, что искомая в ней

Истина, так же, как и в приведённых выше рассуждениях о шахматной задаче,

«уже существует», но, подобным же образом, «воплощение замысла» пока что

находится «в некоем другом мире», в сонете – невидимом из-за её, Истины,

«плеча».1 Смысл в обоих этих текстах совершенно идентичен, а пояснение, что

сонет то ли «преграждает путь» к раскрытию Истины, то ли, напротив, служит

«тайной связью» с ней, – но в любом случае для человеческого ума она в ясном и полном виде всё равно заведомо непостижима,2 – тоже соответствует

общим представлениям Набокова о невозможности предсказания человеком

своей или чьей бы то ни было судьбы. Ретроактивно, однако, правильно поставленные линзы могут высветить пройденный путь, коль скоро он изначально предопределён волей Творца и его «неведомыми игроками» – исключительно «по законам индивидуальности» данной конкретной личности, каковая

и будет себя неукоснительно проявлять в любых перипетиях «чащи жизни».

Выявление этого процесса и является целью предстоящего Фёдору «Жизнеописания Чернышевского», которое писатель Сирин категорически противопоставил современным ему романизированным биографиям, в первую очередь, Ю. Тынянова, у которого «понятие судьбы», по определению Б.М. Эй-хенбаума, являясь доминантным, в то же время тесно связано с «чувством истории»: «Исторический роман нашего времени должен был обратиться к “биографии” – с тем, чтобы превращать её в нечто исторически закономерное, характерное, многозначительное, совершающееся под знаком не случая, а “судьбы”».3

5 Там же.

1 Набоков В. Дар. С. 370.

2 Там же.

3 Эйхенбаум Б. О прозе: Сб. статей. Л., 1969. С. 403. Цит. по: Долинин А. Истинная

жизнь… С. 172.

403

Далее, после объяснения выраженной в сонете проблемы познаваемости

Истины, следует, «с особой театральной яркостью восставших из мёртвых», картина чинного выхода на арену повествования отца Гавриила, а с ним – маленького Николя, описанного так, «как врезались в память черты этого малютки» реальному лицу, А.И. Палимпсестову, и эти черты переданы точно, во

всех деталях, кроме одной: почему-то пропущены «кроткие пытливые глаза».4

Отец «малютки» – «добрейший протоиерей», а сам он – «весьма привлекательный мальчик: розовый, неуклюжий нежный… Волосы с рыжинкой, вес-нушки на лобике, в глазах ангельская ясность, свойственная близоруким детям».5

Опираясь на автобиографические заметки Чернышевского, повествователь сообщает, что «мальчик был пожирателем книг» и при этом «отлично

учился», изъявляя к тому же – цитируется пропись из ученической тетради –