Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

«симпатичного неуча» Белинского и, казалось бы, такого образованного человека, как Н.К. Ми-хайловский (публициста, социолога, литературного критика, идеолога народ-ничества), также, наряду с прочими «властителями дум» – Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым, – позволявшего себе писать о Фете в издеватель-ском тоне.6

«Отсюда, – продолжает Фёдор, – был прямой переход к современному

боевому лексикону, к стилю Стеклова (“…разночинец, ютившийся в порах

русской жизни … тараном своей мысли клеймил рутинные взгляды”), к слогу

Ленина…».1 То есть следующий этап, уже собственно марксистской апологе-тики Чернышевского, унаследовал и канонизировал подход своих предшественников, ужесточая его и расширяя сферу его применения. «Русская проза, какие преступления совершаются во имя твоё!» – в отчаянии восклицает повествователь. Отслеживая истоки этих тенденций, Фёдор находит их признаки

в рецензиях критика Н.А. Полевого на «Ревизор» и «Мертвые души» Гоголя

(приводя подтверждающую это наблюдение цитату: «Лица – уродливые гро-тески, характеры – китайские тени, происшествия – несбыточны и нелепы»), что нашло продолжение в сходном, нарочито пренебрежительном тоне ведущих критиков либерально-народнического направления А.М. Скабичевского и

Михайловского по отношению к «г-ну» Чехову.2

Читая Помяловского, Некрасова, Герцена, Фёдор замечает тончайшие, свойственные каждому из них, оттенки смысла и стиля, – ляпсусов при этом, даже самомалейших, никому не прощая, – но, спохватившись, одёргивает себя:

«Такой метод оценки, доведённый до крайности, был бы ещё глупее, чем подход к писателям и критикам как к выразителям общих мыслей».3 Предпочтительнее, полагает Фёдор, «легко применимый критерий», определяющий гар-моническое соотношение между формой и содержанием: с одной стороны, избегающий мелочной придирчивости к требованиям формы, – с другой же, са-мо собой предполагающий, что отражение «общих мыслей» не может быть

содержанием произведения настоящего творца.

В этом последнем отношении герой Набокова (так же, как и он сам) не

хотел понять и принять то обстоятельство, что «разночинная» литература, по

естественному её предназначению, не могла не быть прежде всего озабоченной проблемами социальными, а именно, теми «общими мыслями», которые

касались глубоких и крайне болезненных процессов, одолевавших российское

6 Там же. С. 272.

1 Там же. С. 359.

2 Там же; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 274-275.

3 Набоков В. Дар. С. 360.

398

общество середины и второй половины 19-го века. Воображая некую несуще-ствующую, условно-абстрактную «русскую мысль» (то есть, в сущности, греша тем же понятием «общей мысли» – в данном случае, применительно к

«русской мысли») как прискорбную жертву, «вечную данницу той или иной

орды», Набоков искал виновных в этом, дабы наказать их не только за литературную несостоятельность, но и за исторические последствия, вызванные, среди прочего, также не без влияния их (но не только их!) деятельности, ими самими, впрочем, не предусмотренные. Автор фактически взялся доказать, что

человек, бездарный в литературе, – бездарен во всём, и по-настоящему, всерьёз вникать в волновавшие его «общие мысли» о социальных проблемах российского общества не стоит того, – почему и его герой, не в состоянии прозреть и постичь эти явления, пробавляется подчас может быть и остроумными, но неуместными «диковинными сопоставлениями».

Так, «изучая повести и романы шестидесятников, он удивлялся, как много

в них говорится о том, кто как поклонился»,1 – удивлялся, так как не желал

понимать, что для разночинцев это были не просто какие-то формы принятого

ритуала вежливости, а знаковые признаки их дискриминированного, по отношению к дворянскому сословию, положения. Точно так же, странным образом

игнорируя в понятии «гражданской нравственности», введённом в оборот «радикальными критиками», его первичный морально-этический смысл, Фёдор

трактует его превратно – «как негласный цензурный устав», навязываемый

«радикальными» критиками, и приравнивает его к параграфу пресловутого цен-зурного устава 1826-го года о соблюдении в печатной продукции «чистой нравственности», что является намеренной передержкой.2 Подобным образом, всего

лишь «мутной мешаниной» кажутся Фёдору мучительные философские поиски

новоявленных разночинных мыслителей, в которых он, с высокомерием аристократа, только и находит, что «карикатурную созвучность имён», «ошибку эпохи», «когда бредили, кто – Кантом, кто – Контом, кто – Гегелем, кто – Шлеге-лем».3

Фёдор готов отдать должное таким людям как Чернышевский, признавая, что они были «действительными героями в своей борьбе с государственным

порядком вещей, ещё более тлетворным и пошлым, чем их литературно-критические домыслы»;4 однако, оценивая их «смешные и страшные промахи»

как всего лишь чисто личные качества, он (как и его автор – всегдашний враг

обобщений) не отдаёт себе отчёта в социальном, групповом характере особен-1 Там же.

2 Там же.

3 Там же. С. 361.

4 Там же.

399

ностей их ментальности и поведения, свойственных новым общественным

группам промежуточного, маргинального статуса, и «подросткового», с исторической точки зрения, возраста, склонных к агрессивным и неуклюжим попыткам проложить свой собственный путь в устаревающей, но цепляющейся

за свои привилегии среде. Уверенный в том, что он держится исторической

правды, «ибо если бы это было не так, то просто не стоило бы писать книгу»,5

повествователь не