И и Я. Книга об Ие Саввиной - Анатолий Исаакович Васильев

этот репертуар, аккомпанируя себе в четыре руки на фортепьяно: я — за Левую руку, Борис — за правую. Громкая наша слава дошла и до Юрия Петровича Любимова, который попросил нас принять участие в дипломном спектакле третьего курса “Добрый человек из Сезуана", сыграть уличных музыкантов. Сейчас оного народа полно в московском метро и на столичных улицах, а тогда это была экзотика, да еще с революционно-протестным наполнением. Важная, ответственная функция в спектакле. Глас народа!

Не могли мы тогда даже подозревать, что нехитрые мелодии, которые мы наигрывали на репетициях (Борис на аккордеоне, я — на гитаре), станут МУЗЫКОЙ, а мы станем первыми композиторами первого спектакля Театра на Таганке. Но пока еще не было театра, и спектакль играли в училище, куда валом валил зритель и всякие уважаемые, знаменитые люди. Вот так однажды пришел Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Нетрудно представить наше с Борисом состояние, когда мы узнали, КТО находится в зале. Восторженный ужас или, скорее, ужасный восторг! После спектакля мы бросились в гардероб, где всячески обхаживали Дмитрия Дмитриевича, подавали ему пальто, шапку, калоши и желали задать ему вопрос, понятно какой. И когда великий композитор произнес добрые слова о спектакле, тут-то мы и спросили: “Дмитрий Дмитриевич, а как вам музыка?" Он без паузы ответил: “Гениально!", — оставив нас на всю жизнь в недоумении, насколько серьезно это было произнесено. Борис без сомнений считал, что серьезно, я — слегка сомневался.

И вот пришел черед “Жизни Галилея". Музыка бралась из произведений Шостаковича. Но требовалось еще немалое количество музыки для стихов, внедренных в канву спектакля. Естественно, ее должен был написать Шостакович, о чем и попросил композитора Любимов. Но в ответ пришло письмо, в котором Шостакович сообщал, что нездоров и вряд ли сможет выполнить просьбу. “У вас в театре есть двое, вот пусть они напишут". Таким образом, наши фамилии засветились на афише спектакля в умопомрачительной компании с ГЕНИЕМ.

Сева-II

В архиве обнаружил письма Севы к Ие. Немного, но ведь хранила, значит… а что — “значит"? Высветили значение этого факта более поздние трагические события.

Из писем Всеволода:

Дорогой мой мышонок!

Я совершенно изнываю от тоски по тебе, а тут такое невезение, что мы с тобой в Москве не встречаемся. Я постараюсь позвонить тебе в Москву после спектакля. Уезжаю я с вдвойне тягостным чувством и потому, что не увижу тебя, и потому, что спектакль мы везем недостаточно подготовленным. Дай бог нам из этого выкарабкаться без позора. Больше я, конечно, не влезу в такую авантюру.

Мишенька, деньги лежат на обычном месте — возьми сколько тебе надо. Я не сумел отдать в починку твои и мамины туфли — если ты сумеешь — отдай, пожалуйста. Ох, мышонок, как скверно уезжать, когда никто не провожает! Целую тебя в нос, твой Крыс!

Из другого:

Миша! Жаль, что у тебя не получилось послать мне письмецо. Я, признаться, его дожидался. Тебя здесь очень не хватает. Что у тебя? Какие планы? Напиши, пожалуйста, об этом.

Ия, я забыл тебе дать наставление насчет репетиций в “Современнике". Ради Бога, веди себя сдержанней и не старайся доказывать всем, что ты умная и талантливая. Всё и так видно. Желаю тебе всего доброго, береги, пожалуйста, свои силы. Целую, Сева.

Вполне традиционно, так сказать, семейно и временами нежно. За этими эпистолами просматривается спокойная совместная жизнь без эксцессов и крутых поворотов (ну, туфли не починены!). Казалось бы, чего желать? Но вот (из письма):

У меня, мышонок, всё идет более-менее по-старому. С мамой у нас продолжают оставаться напряженные отношения. Мы с ней только здороваемся и предпочитаем не встречаться, даже находясь вместе дома. Поэтому я стараюсь как можно меньше быть дома.

Насколько же тягостны и непримиримы были эти отношения, как тяжело было их терпеть, если Всеволод решается посвятить в них Ию, понимая, конечно, как это подействует на нее. И, понятно, действовало. Бедная Ия! Она жила в этой непримиримости двух родных людей, хуже — разрываясь между ними. Ведь не день и не год — много лет, и безо всякой надежды на какое-либо послабление, на какой-либо умиротворяющий исход. Пришло время, я познакомился с Яниной Адольфовной и был принят ею чрезвычайно благосклонно, что поднимало меня в собственных глазах и удивляло Ию: “Чем ты ее обаял?" Теперь понимаю: нет тут никакой моей заслуги. Волею судеб я занял для свекрови место сына, с которым отношения так и не наладились. Господи, как их жалко! Всех… Главной заботой, помогающей им, несмотря ни на что, держаться на этой земле, был, конечно, Сергей.

Ия: Бабушка Янина Адольфовна, педагог, оставила работу и занималась только внуком. Из-за этой бабушки я шестнадцать лет прожила в семье первого мужа, когда давно уже никакой семьи, в общем, не было. Но Серёжа рос, и учился, и знает наизусть сотни стихов, и говорит по-английски. Если бы он не был болен, он был бы, думаю, гением, — но он и с лишней хромосомой полноценней иных здоровых. Я помню, как незадолго до смерти мне позвонил Олег Ефремов и попросился вдруг на мой ежегодный хаш — 1 января, когда приходят все желающие. “Можно, Ия?" — “Догадайся с трех раз от фонаря". Он пришел, уже задыхаясь, сел за стол, увидел Серёжу: “А ты Серёжа?" — “Здравствуйте, Олег Николаевич!" Когда мы пошли его провожать, он сказал: “Вот, Серёжа, наступает год Пушкина — будем вместе с тобой учить его стихи". И Серёжа, глядя на него влюбленными глазами, читает: “Была та смутная пора, когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужала с гением Петра". Он знает наизусть всю “Полтаву". И Ефремов заплакал.

Лишь одно письмо Ии к Севе обнаружилось в архивных залежах. Остальные, скорей всего, (если сохранялись) у Севы, и теперь, увы, недостижимы, очевидно — навсегда.

Иины друзья (чаще — подруги) периодически, по-дружески, желая поддержать меня в моей, как им казалось, сложной судьбе (жизнь с Ией), говорили, что Ию можно понять, простить ее нелегкий характер, ее приводившие в ужас окружающих знаменитые “свечи", поскольку тому есть причина и оправдание — больной сын. Конечно — так. Но мне представлялось “тогда" и думается теперь, что главная причина — она сама, ее неуспокоенная душа, утомительное давление самооценок, въедливое, как говорится в народе, самокопание.

Письмо к Севе написано в 56-м году. Ие — двадцать лет! Она золотая медалистка, студентка