Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

речь не существует без молчания[163]. Друг Камю, писатель Луи Гийу, сказал об этом же иначе: «В сущности, мы пишем не затем, чтобы что-то сказать, но для того, чтобы об этом не говорить»[164]. Сегодня мы склонны понимать тишину как прекращение шума, но стоит нам устранить воздействие звука, и мы понимаем, что у тишины есть первобытная функция – служить своеобразным basso continuo[165] в драме нашей жизни.

Но хотя Ивар и персонажи Веркора остаются безмолвными, несмотря на все попытки их разговорить, это молчание не может не прерваться. Французы в конце концов отвечают фон Эбреннаку после того, как тот выясняет, что среди всех офицеров только он один мечтает о содружестве немецкой и французской культур. Узнав, какую участь нацисты готовят Франции, и будучи не в силах вынести потрясения, он просит о переводе на восточный фронт – практически на верную гибель. Он сообщает эту новость в свой последний вечер в доме. Покидая комнату, мужчина замирает на пороге, смотрит на девушку и шепчет: Adieu. Она поднимает взгляд на застывшего в дверях фон Эбреннака и еле слышно отвечает: Adieu, после чего тот исчезает из комнаты и из жизни хозяев этого дома. Наутро дядя и племянница в отсутствие немца завтракают в полном молчании.

Ивар, конечно, не успевает ответить Лассалю «Всего хорошего» даже без слов. Но его порыв – «когда Ивар подумал, что надо его окликнуть, дверь уже закрылась за ним», – хоть и запоздалый, подобен порыву племянницы. В ее случае молчание едва заметно касается речи, у Ивара же речь остается по эту сторону молчания. К тому же здесь рассказ не заканчивается. По дороге домой Ивар не может отделаться от мыслей о больной девочке. Повествование обрывается резко: на террасе Ивар, держа руку жены и глядя на звезды, бурчит: «Эх, в том-то и беда»[166]. Мы не видим того, что видит он, и не слышим того, что он слышит, но эта фраза обнажает принципиальную закрытость человеческой жизни. В сущности, бедой может быть простая и трагичная невозможность сообщения одной жизни с другой и разговора сквозь трудности, присущие любой жизни.

В конце января 1956 года Камю летит из Парижа в Алжир выступать на конференции, посвященной утопичному предположению, что между французами и алжирцами еще возможен мир. Событие, проходившее в самом центре алжирской столицы, едва не обернулось мятежом. И пока на улице бурлила и ревела многочисленная толпа протестующих черноногих, в стенах зала, который назывался – какая ирония – Cercle du progrès[167], Камю пытался сквозь гомон докричаться до аудитории.

«Эта встреча должна была состояться, – объявил он взвинченным слушателям, среди которых были и арабы, и французы, – хотя бы для того, чтобы показать: обмен мнениями возможен»[168]. Он напомнил залу сухие исторические и демографические факты. В Алжире «миллион французов, живущих здесь уже век, миллионы арабских и берберских мусульман, живущих здесь не один век и еще несколько религиозных сообществ»[169]. Однако экстремисты хотят уничтожить эту реальность, терроризируя не только противную сторону, но и умеренных в собственном стане. Если враждующие силы не начнут диалог, то француз решит, что ему «нет дела до араба, хотя в глубине души он чувствует, что араб требует уважения справедливо, а араб уверится, что ему нет дела до француза, хотя он тоже чувствует, что и алжирские французы имеют право на безопасность и достоинство на общей земле»[170]. И если каждый француз и каждый мусульманин и все вместе честно «не постараются понять мотивы противника», то насилие разрушит Алжир.

Ко времени возвращения в Париж Камю уже знал, что так и будет. Конференцию экстренно прекратили сразу после того, как он закончил речь: в окна летели камни, и полицейские кордоны уже едва сдерживали напор толпы. На что еще можно надеяться, если те самые люди, кого должен был защитить призыв писателя к гражданскому согласию, с улюлюканьем ломились в зал?

Вскоре Камю, встретивший с обеих сторон растущую враждебность и увидевший крах своей инициативы, прекратил вести колонку в либеральном еженедельнике L'Express и больше не высказывался об Алжире. Капитуляция французского правительства перед непримиримой позицией черноногих похоронила надежды либералов на то, что республика окажется равна самой себе. Назревала гражданская война, и было ясно, что каждая из сторон будет драться только до победы и полного подчинения противника. Камю говорил себе: лучше всего молчать, чтобы ничего не добавить «ни к бедствиям Алжира, ни к уже написанным глупостям»[171]. Кроме молчания у Камю не осталось ничего.

И его реакция не понравилась ни его друзьям, ни врагам: особенно ярко это высветилось в декабре 1957 года, когда Камю приехал в Стокгольм получать Нобелевскую премию по литературе. Сегодня это событие памятно не столько нобелевской речью лауреата, сколько его горячим спором с алжирским студентом за день до церемонии. На творческой встрече Камю со студентами шведских университетов молодой человек из Алжира принялся упрекать писателя в том, что тот молчит о ситуации в стране. Камю пытался ответить, его то и дело перебивали, но в итоге он высказал свою позицию: «Да, молчу уже год и восемь месяцев, но это не значит, что я ничего не делаю. Я всегда стоял за справедливый Алжир, где мирно сосуществуют два равноправных народа. Я неоднократно требовал, чтобы народ Алжира по всей справедливости получил все демократические права». Спираль насилия в Алжире раскручивается быстро, и Камю боится, что его слова, какими бы они ни были, могут привести к дальнейшей эскалации. Студента этот ответ не остановил, и тогда Камю поставил в разговоре точку: «Я всегда осуждал террор. Но также я буду осуждать терроризм, который бьет вслепую, например на улицах Алжира, и который может унести жизнь моей матери, коснуться моей семьи. Я стою за справедливость, но мать я буду защищать вперед справедливости»[172].

Такова версия, известная нам благодаря репортажу, опубликованному на следующий день в газете Le Monde. Настоящий же ответ Камю был совсем иным: «Сейчас кто-то закладывает бомбы в алжирских трамваях. В одном из этих трамваев может оказаться моя мать. Если это справедливость, то я предпочту уберечь мать». Редакция Le Monde, которая симпатизировала алжирским националистам и всем сердцем презирала Камю, напечатала поправку лишь через три дня. Как и любое опровержение подобного рода, это тоже было предано немедленному забвению[173].

Справедливость, любовь, молчание: это, что интересно, тот же самый набор идеалов, который мы встречаем в самом обсуждаемом из высказываний Камю. Безусловно, легко вообразить,