Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

и подходящая шутка на любой случай. Для Вольфа-Бера, как и для лирического героя стихотворений А. Соболя, чувство юмора оказывается спасительной соломинкой, которая помогает удержаться на плаву: «…скажите мне, евреи, почему мне не смеяться, если я уже вдоволь наплакался» (38–39). У него хватает сил на улыбку даже тогда, когда реб-Довид лишает его крова: «Хороший человек реб-Довид. Хе-хе… Вольф-Бер маленький человек, может обойтись без 20 рублей, а реб-Довиду они нужны. Вольф-Бер заплатил за квартиру до следующей зимы, а реб-Довид теперь просит: будьте добры, сделайте мне одолжение, уезжайте, я вас прошу. Что же, почему хорошему еврею не оказать услуги? А двадцать рублей? Хе-хе… Зачем отдавать их обратно? Хе-хе…» (41).

Не менее традиционен и клиширован образ еврейской женщины. Еврейская женщина А. Соболя, как в рассматриваемом рассказе, так и в других произведениях (мать Боруха «Песнь песней», мать Менделя «Мендель-Иван»), — это типичная «йидише момэ», но не в комически-сентиментальном, а в своем серьезном, драматическом воплощении. По мнению Ш. Маркиша, «премьера этого образа состоялась в повести О. Рабиновича „Наследственный подсвечник“, „доподлинным открытием“ которого стала Зельда: „Мать — хребет семьи, хранительница родовых и через это национальных традиций“, но при этом „обыкновенная темная, не тронутая просвещением, не отмеченная ни малейшей тонкостью чувств еврейка“»23. После чего он был многократно растиражирован в произведениях Шолом-Алейхема, М. М. Сфорима, Ш. Аша, А. Кипена, Д. Айзмана и др. А. Соболь здесь полностью следует традиционной схеме.

На страницах рассказа мы встречаем три ипостаси женского образа: мать Нахмана Ента, его жена Двейра и дочь Хана. Женщины разных поколений, разного времени, они удивительно похожи. Но не сходством облика — внешность не существенна, и автор намеренно избегает описаний, останавливаясь лишь на обстоятельствах жизни героинь, на параллелях в поворотах их судеб. Он замыкает их в кольцо, в заколдованный круг: Ента живет в постоянных заботах о муже и искалеченном сыне, дни Двейры проходят в попытках хоть как-то свести концы с концами и прокормить шестерых детей, и у Ханы почти каждый вечер «плакал ребенок, и мать тягуче тянула над ним песенку» (66).

Смысл жизни этих женщин заключен в семье, именно поэтому, потеряв мужа, умирает Ента, и Двейра, похоронив младшего сына, «согнулась, точно кто-то ударил ее по затылку и приказал не подниматься» (56), а Хана, до последнего пытавшаяся спасти отца от ареста, в конце концов, когда его уже уводил пристав, «не отдавая себе отчета в том, что делает, с визгом подскочила к уряднику и уцепилась за одного из них, схватившись за шнур от револьвера» (68).

Все эти образы не лишены театральности. На фоне этих, словно бутафорских, персонажей-масок еще более отчетливо проступает живой силуэт главного героя, который единственный из всех показан в развитии характера.

Изначально Нахман живет той жизнью, какой и должен жить еврей его положения. Так жил его отец, так должны были жить и его дети: тяжелым трудом зарабатывая кусок хлеба себе и своей семье, мыкаясь по чужим углам, терпеливо снося несправедливость власть имущих. «Шьет Нахман, шелестит материя, вьется нитка» (53), и тонкой ниткой вьется жизнь самого Нахмана, закручивается в узелки, но терпеливый портной распутывает их один за другим: долги за сына, забритого в солдаты, болезни жены, свадьбы дочерей, выселение евреев за черту оседлости «в исполнение правил 3-го мая» — казалось бы, ничто не может нарушить накатанную жизненную колею. Но вскоре прокатывается по стране волна погромов, и во время одного из них в соседнем с Мереей местечке погибает участник самообороны самый младший сын Нахмана двадцатилетний Лейзер. «Полвека прожил Нахман. Видел он немало умерших, немало похоронил близких, и каждая смерть была понятной и, если заставляла о чем-нибудь думать, то во всяком случае не о бессмысленности смерти; но смерть сына перевернула в нем всю душу, и у него как бы открылись глаза. Вот он жил в течение многих лет с завязанными глазами, и вдруг кто-то пришел, сорвал повязку и крикнул: — Гляди! И взглянул Нахман-бездетник и увидел, что жизнь оставила его позади, сделала большой скачок, пока он накладывал заплаты на чужие одежды» (55). Жизнь Нахмана делает крутой поворот. В образе погибшего сына он увидел «нового человека, идущего ему на смену» (55), «приподнял он краешек завесы с будущего, заглянул в него какими-то внутренними глазами — и тогда, словно озаренное ярким светом, стало понятным все то, что было» (57). И Нахман с головой бросается в бурлящую вокруг него жизнь, оо стремится узнать все то, о чем только слышал мельком: о сионизме и о Герцле, о «Бунде и о погромах, — „все это делалось торопливо, почти лихорадочно, словно где-то горело у него внутри, и он старался этот огонь чем-нибудь затушить“» (58).

В Нахмане начинают проявляться уже узнаваемые черты соболевского героя, утратившего почву под ногами и пытающегося найти новую точку опоры.

Этот рассказ полностью написан на еврейском материале, однако ориентирован скорее на русскую публику. Прежде всего на это указывает выбор места публикации: А. Соболь отдает рассказ не в еврейское периодическое издание, со многими из которых он сотрудничал в 1910-е годы, а в «Русское богатство» — журнал, ориентированный прежде всего на русского интеллигентного читателя. Далее, выстраивая биографию своего героя, А. Соболь намеренно использует знаковые для еврейской культуры и еврейского менталитета образы и сюжеты. Таковы уже упомянутые нами женские образы рассказа, выведенные в тексте типичные еврейские характеры (Реб-Довид, реб-Вольф-Бер), сюжет спасения Торы из горящей синагоги, вскользь затронутые эпизоды выселения евреев и еврейских погромов.

Прежде всего такая ориентация произведения и позиция автора была обусловлена исторической ситуацией, сложившейся в 1910-е годы. Именно в это время идет оживленная полемика по еврейскому вопросу: в 1914–1915 г. создается «Лига по борьбе с антисемитизмом», куда входили видные российские деятели, в том числе М. Горький, Е. Д. Кускова, А. М. Калмыкова, Н. В. Чайковский, В. И. Засулич, выходит сборник произведений русских и еврейских литераторов на еврейские темы «Щит», составленный М. Горьким, Л. Андреевым и Ф. Сологубом, появляется знаменитая «Анкета об антисемитизме» тех же авторов, широко обсуждавшаяся в прессе24, издается циркуляр Департамента полиции от 9 января 1916 г., обвиняющий евреев в подготовке революционного движения и косвенно провоцирующий еврейские погромы25. В этой обстановке А. Соболь стремится рассказать о своем народе ту правду, которую он знает, донести до читающей публики любовь к своему народу, уважение к его культуре и сочувствие к его судьбе.

Однако следующий рассказ, в центре которого оказывается проблема личности, — «Ростом не вышел», при сохранении общей