Жизнь в белых перчатках - Керри Махер

родителей. Все было в серебристо-черной дымке, Грейс, чувствуя вибрацию аплодисментов, начинавшуюся от пола сцены и поднимавшуюся по ногам в грудь, улыбалась так широко, что заболели щеки.

Потом вся семья сгрудилась вокруг нее в гримерке.

— Ты играла потрясающе! — воскликнула Лизанна.

И даже Келл не удержался:

— Я впечатлен, Грейс. Отличная работа.

Мать крепко обняла ее, благоухая духами «Шанель номер пять», и шепнула на ухо:

— Прекрасно, просто прекрасно… — Затем отошла на расстояние вытянутой руки и заявила во всеуслышание: — Кто бы мог подумать, что малютка Грейс Келли из Ист-Фоллса проложит себе путь на Бродвей!

А отец, к удивлению дочери, процитировал «Таймс»:

— «Чарующая и податливая Грейс Келли». Впрочем, не то чтобы кто-то в нашем городе читал нью-йоркскую прессу.

Сердце отчаянно сжалось в безмолвном протесте, но она ничего не ответила.

В открытую дверь гримерки вошел Рэймонд Мэсси и остановился, увидев собравшихся.

— Грейс, я уязвлен! — пошутил он, демонстративно хватаясь за сердце. — Почему ты не пригласила меня на свою вечеринку?

Благодарная за такое вмешательство, она, задыхаясь, сказала:

— Рэймонд, это мои родные, они приехали прямиком из Филадельфии. — И представила каждого по отдельности.

Обмениваясь рукопожатием с отцом, Мэсси жизнерадостно проговорил:

— Джек, я сто лет тебя не видел. Даже не знал, что Грейс — твоя дочь. Как ты, черт подери?

Глаза Грейс широко раскрылись, и она спросила:

— Так вы знакомы?

— Встречались на армейском турнире по гольфу после войны. Конечно, твой отец всех нас побил, — со своим обычным добродушием ответил Рэймонд. Потом, обращаясь непосредственно к Джеку, сказал: — Ты, должно быть, очень гордишься своей юной Грейс.

— Я горжусь всеми своими детьми, Рэймонд. Ты слышал, что Келл этим летом второй раз победил в Хенли?

Рэймонд удивленно поднял бровь, а Грейс и Дизайна обменялись снисходительными взглядами, говорящими: «Ну что тут поделаешь? Папа есть папа». Мать улыбнулась, будто вторя словам «Я горжусь всеми своими детьми». Под жесткой броней корсета Грейс почувствовала отцовское пренебрежение, будто удар кинжала в живот. «Мне предстоит еще долгий путь». Эта мысль одновременно возмущала и успокаивала, возвращая в детство, в мир без запутанных и зачастую противоречивых чувств мужчин вроде Дона и Амира или коллег по ремеслу вроде Фей и Рэймонда.

Там, в детстве, она освоила все правила и знала, как себя повести, чтобы получить то, что ей хочется, — в разумных пределах, конечно, неизменно в разумных пределах. Благоразумие и приличия — вот два тирана создавшего ее мира.

Глава 6

1951 год

Грейс начала чувствовать себя настоящей обманщицей. По правде говоря, она испытывала искушение позвонить своему агенту, Эдит ван Клеве, и требовательно спросить: «Ну что вы со мной возитесь?! Во имя всего святого, вы же представляете Марлона Брандо, а я не получала приличных ролей аж с сорок девятого года!» Но вместо этого она сказала нечто подобное Салли Парриш, подруге и коллеге по модельному бизнесу с барбизонских времен, с которой они теперь вместе снимали квартиру на Шестьдесят шестой улице.

— Что ты такое говоришь, Грейс? Ты же постоянно работаешь! — Салли протянула ей стакан с холодной содовой.

Была суббота, конец мая выдался удушливо-жарким, из тех, когда в городе пахнет мусором и одежда весь день прилипает к спине. Все окна были распахнуты, все вентиляторы крутились, но по телу все равно струился пот.

— Да, конечно, на телевидении. Но это же не театр, — возразила Грейс.

— Все равно лучше, чем ничего. И не забывай, ты еще снималась в кино.

Сниматься в фильме «Четырнадцать часов», проведя два головокружительных дня поздней осени в солнечном Голливуде, вместо того чтобы дрожать от холода на улицах Нью-Йорка, а потом отправиться на премьеру в новом платье от Диора, было радостно. Но она уже устала от того, что все ссылаются на эту эпизодическую роль, которая ни к чему не привела, как на доказательство ее успеха. В любом случае, чтобы ее звезда взошла в Голливуде, нужно подписать контракт с какой-либо студией, которая всецело ею завладеет. Как быть открытой для предложений нью-йоркских театров, продавшись в рабство Голливуду?

— Ты трудишься больше, чем все, кого я знаю, включая врачей и адвокатов, и рабочих часов у тебя тоже больше, чем у них, — гнула свою линию Салли. — Все будет, Грейс. Просто расслабься. Чайник, на который смотришь, никогда не закипает и все такое.

Грейс пригубила прохладную пузырящуюся соду и почувствовала, как та шипит во рту. Ей было себя жалко, и на этом все. А поскольку она терпеть не могла себя жалеть, то вдобавок еще и злилась.

С тех пор как она получила роль в «Отце», прошло почти два года, и ее не пригласили больше ни в одну бродвейскую постановку. Нет, театральные труппы, в которых она работала уже два июля, были прекрасны, это все равно что на несколько замечательных жарких недель стать членом большой шумной семьи. На самом деле очень скоро она собиралась поехать в Денвер, в отлично себя зарекомендовавший Элитч-театр. Но хотя в Нью-Йорке Эдит и устраивала для нее всевозможные прослушивания и ее несколько раз даже приглашали повторно, ролей Грейс так и не получила. «Вечно я подружка невесты…»

Каждый раз, когда она учила реплики, а потом старательно наряжалась, чтобы произнести их на прослушивании в театре, у нее в груди били барабаны надежды. И каждый раз после этого она день-другой испытывала осторожную радость, сидела дома, читала и вязала, выходя лишь для долгой прогулки по парку да рано утром в магазин, чтобы не пропустить звонка. А потом обнаруживала, что роль отдали кому-то другому, и старалась успокоиться, делая вечерние вылазки в город. От шампанского и флирта на время становилось лучше, но наутро она неизменно просыпалась с тяжелым чувством. После первого десятка отказов Грейс стала просто оставаться на весь день в постели, и ее волосы делались свалявшимися, а конечности казались набитыми ватой.

Постоянно находились причины — Эдит называла их «пояснениями», — по которым Грейс не могла возразить, потому что в большинстве случаев проблема заключалась не в ее актерской игре, а в ней самой. Слишком хорошенькая для роли. Слишком тихая. Слишком холодная. Слишком высокая. Недостаточно пышная. Недостаточно опытная. Чересчур молодая. Особенно ей нравилось, когда о ней говорили: «Она великолепная актриса, просто не подходит для этой роли». И что прикажете с этим делать?

Что ни делай, все бесполезно.

Неужели она так скоро достигла пика своей карьеры? Да и что это за пик такой — несколько летних театров и одна бродвейская постановка? Это скорее холм,