Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

сказать несколько слов по поводу той переписки, кот[орая] в прошлом году велась между НКИД и полпредством по поводу увольнения некоторых из наших “боёв”, как ненадёжных. Москвичи, видимо, исходили при этом из той, как будто бы естественной презумпции, что в Японии вообще можно иметь надёжных, не связанных с полицией японских служащих, стоит их только найти. Из предыдущего Вы видите, что такая задача в здешних условиях является довольно утопичной. Я, во всяком случае, на основании моего японского опыта, твёрдо убеждён, что сейчас она абсолютно неразрешима. Если мы уволим сегодня одного шпика, завтра его место займёт другой шпик. И, если даже наш новый служащий поступит к нам, ещё не будучи шпиком, через два месяца он им станет, вольно или невольно. В этом отношении даже рекомендация “левых” партий и союзов весьма мало помогает: в их комитетах и правлениях сидит тоже достаточно полицейских агентов, а рядовые члены этих организаций, по моим наблюдениям, весьма легко поддаются “полицейскому” разложению. Стараться обеспечить полпредство надёжными японскими служащими примерно то же самое, что искать квадратуры (так в документе. – А. К.) круга. Гораздо безопаснее не предаваться иллюзиям о возможности разрешения такой теоремы, а исходить из аксиомы, что все “бои” – полицейские агенты, и отсюда делать необходимые практические выводы, т. е. там, где можно, заменять японцев русскими (охрана, уборка кабинетов, внутренняя разноска бумаг и пр.), не пускать японцев в служебные помещения в нерабочее время, иметь постоянные дежурства в секретно-шифровальной части и т. д. Мы здесь пошли по этому пути, и я считаю его наиболее правильным и надёжным.

Возвращаюсь, однако, к тем неприятностям, которыми полиция отравляет нам жизнь в Японии. Итак, самый тщательный надзор за каждым нашим движением – это один способ. Другой, не менее действительный (так в документе. –  А. К.), – это репрессии по отношению ко всем тем, кто пробует войти с нами в более или менее тесный контакт. Конечно, есть небольшой круг лиц, которым “разрешается” иметь с нами дело, ибо японское правительство не хочет создавать впечатление, будто бы оно нас искусственно изолирует от окружающей среды. С нами “дружит” Гото со всеми своими прихлебателями, к нам ходят журналисты (они же обычно полицейские агенты), на наших официальных обедах иногда присутствуют представители науки и делового мира. Полиция мирится также с тем, что у нас от времени до времени бывают различные “специалисты” по России вроде покойного Осанаи[36], Ионекава (переводчик Толстого), Ясуги (проф. русского языка) и др. Однако даже по отношению к этим последним полиция весьма зорко следит, чтобы их посещения не происходили слишком часто и чтобы их отношения с нами не принимали формы слишком тесной личной дружбы (в скобках должен заметить, что даже и специалисты в большинстве “информируют” полицию). А от времени до времени полиция даёт им предметные уроки, которые не легко забываются. Так, например, в августе прошлого года на Толстовские торжества по приглашению ВОКС ездил профессор Нобори (тоже переводчик Толстого). Ездил с ведома и разрешения военных властей (он преподает в Военной академии). И тем не менее под давлением полиции во время своего пребывания в СССР он был уволен со службы, так что по возвращении домой оказался без работы. Если же выйти за узкий круг “специалистов” по России, то положение окажется ещё хуже. Садандзи[37], напр., поставлен сейчас в такое положение, что вынужден нас избегать. А ведь это артист с “национальным” именем, кот[орый] может не так уж бояться мелких полицейских придирок! Я неоднократно делал попытки познакомиться с некоторыми профессорами и писателями (особенно экономистами) прогрессивного лагеря, почти всегда безуспешно. Почему? Единственно лишь потому, что пойти в советское полпредство или встретиться где-нибудь в ресторане с советским дипломатом, или даже принять его у себя дома, значит навлечь на себя всякие неприятности, включительно до обыска или увольнения со службы.

А конечный результат? Он ясен. С помощью тщательного надзора за нами и запугивания всех желающих поддерживать отношения с нами полиция создаёт вокруг нас искусственную пустоту. Мы сидим точно под стеклянным колпаком под перекрёстным огнём тысяч чужих взглядов, прежде всего взглядов многоголового полицейского спрута. И нет у нас ни способов, ни возможностей перекинуть через эту пустоту мостик к живой японской жизни.

[Иностранная колония]

Остаются ещё иностранные дипломаты. Но это уже слабое утешение. Недавно уехавший из Токио Зольф остроумно называл местный дипкорпус “notre village diplonatique”[38]. Он безусловно прав. Буржуазная дипломатия, по моим наблюдениям, вообще не страдает изобилием умных и интересных людей, а буржуазная дипломатия в Японии тем более. Послы здесь в большинстве либо старички, дослуживающие срок до пенсии, либо карьеристы, получившие Токио в качестве своего первого посольского поста, и потому стремящиеся поскорее сделать дальнейший шаг и убраться отсюда восвояси. Прочий дипсостав сер и неинтересен. Иногда попадаются, правда, люди более высокого калибра, но… бытовая обстановка нашей советской жизни здесь такова, что нам очень трудно ближе сходиться даже и с этими несомненно “стоящими” людьми. Попросту негде принять у себя таких знакомых вне официальных стен полпредства. А официальные стены как-то не располагают к созданию более “интимных” отношений, вообще говоря, очень полезных с дипломатической точки зрения.

Однако пора кончать моё слишком растянувшееся письмо. Если дочитаете его до конца, если попробуете конкретно представить себе климатические условия Японии, затруднения, вызываемые незнанием языка, скудость материальных средств, лишающих нас возможности интенсивно пользоваться красотами здешней природы, чуждость и часто непонятность окружающей нас культуры и, наконец, ту искусственную пустоту вокруг нас, которая с таким успехом создаётся полицией, Вы поймёте, почему наше отношение к Японии так сильно отличается от отношения Лефкадио Хирн[а].

Еще бы! Лефкадио Хирн – этот полугрек, полуангличанин, получивший воспитание во Франции, ставший журналистом в Америке, сделавшийся подданным микадо в Японии и женившийся здесь на японке, мог воспринимать страну Восходящего Солнца под совсем иным углом зрения, чем мы. Помимо того, что сам по себе он был чудак – это явствует из его биографии (а для чудаков закон не писан), он знал японский язык, он вошёл в японскую жизнь, он через жену сросся и сроднился с японской культурой. Возьмите нашего драгомана проф. Спальвина[39]. Он тоже любит Японию, он доволен ею. Но ведь он тоже в своём роде чудак: 30 лет жизни потратил на иероглифы, а сверх того ещё женат на японке.

Для нас же, советских дипломатов в Японии, эта страна, вероятно, ещё надолго останется весьма тяжёлым испытанием. По крайней мере, до тех пор, пока не будет разрушена та искусственная пустота между нами и японской жизнью, которая сейчас составляет самую тяжёлую сторону нашего здешнего