Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

два подушка выскакивала из-под головы. Наутро, когда я осмотрелся, оказалось, что подушка мокрая и грязная. Обследовав причину, я увидал, что благодаря большому количеству народа, спавшему в трюме, потолок и стены его вспотели, и сырость стекала в канавки, окружавшие трюм. Вот в эту канавку, полную грязной жидкости, и сползала моя подушка.

Меня перекоробило и пришлось думать о следующем ночлеге. Днем Николай Алексеевич перебрался в каюту к жене, куда он и намеревался отправиться спать. Дурново куда-то исчезли, а их сын сказал мне, что тюфяки им на ночь не потребуются, тогда я забрал их на палубу. Ночь была тепла и суха, я разложил тюфячки на пол, позвал в соседи старшего Шамшина и улегся спать. После трех плохих ночей я заснул скоро и сладко, но вдруг, не знаю почему, проснулся разом, открыл глаза и вижу: стоит Коломейцев, а в его объятиях одна из гречанок, за которой потом так усиленно ухаживал старичок Шамшин. Застал я их в момент самого крепкого поцелуя. Сделав вид, что я ничего не замечаю, я повернулся с шумом, гречанка мигом исчезла за дверь дамского отделения, а Коломейцев, лениво, как бы потягиваясь, направился к месту своего ночлега, а днем-то как он ухаживал за своей женой! Держал ее демонстративно почти в таких же нежных объятиях. Тут же я заметил, что жена Дурново спит на скамье без всякой подстилки, мне стало как будто немного стыдно, но жаль было расставаться с теплым матрацом, было уж три часа ночи, я закрыл глаза и скоро заснул. Захватив тюфяки Дурново, я зорко охранял их и все время до Салоник пользовался ими. Попав в лагерь, я получил удобную кровать с отвратительным бельем и пыльным одеялом. Но сну это не мешало, а оказалась новая беда.

Закончив день, вся наша компания часам к 11 была уж в кроватях, большинство мирно спало. Мой же сон был всегда тонкий и чуткий, я слышал все, что совершалось кругом. Как только все затихнет в бараке, по среднему проходу его начиналась кавалькада крыс: они бегали, скакали, прыгали и резвились на свободе. Чем дольше мы жили, тем развязней становились они. Видно, они понимали, что мы бессильны причинить им зло. Они стали красть у нас яйца, доставая их со стола или из мешочков, куда они убирались, и крали так, что не оставалось и скорлупы – должно быть, они укатывали их в свои норы; пожирались свечи, наконец в бараке поднимался невообразимый шум, рушилась и разбивалась посуда, падали прибранные сапоги – словом, покой пропал. Иногда просыпался почти весь барак, начиналось хлопание в ладоши, свист, стук чем не попало по полу, крысы затихали, но лишь наступала тишина, опять начиналась вакханалия крыс. Эти крысиные нашествия сыграли значительную роль при нашем переселении в другой барак. В новом бараке полы были цементные, и те немногие ночи, что провели мы в нем, прошли спокойно. Михаил Васильевич видел меньше ночных бед, так как на пароходе ему одному была предоставлена подвесная к потолку койка, на манер гамака. Когда англичане увидали его в ней, у них сделался смущенный вид, но, узнав, что он хром и обладатель крупного английского ордена, успокоились.

Так пережили мы солунское сидение, и время приближалось к отъезду в Сербию. Нужно было проделать формальности. Мы бежали из Одессы без всяких заграничных паспортов. Нужно было добыть виды на жительство и визы. Для всех это была страшная канитель. Русский консул Лобачев, племянник московского богача-мясника, ходившего в сальном долгополом сюртуке и сапогах с бурками, в грязнейшем картузе с громадным козырьком, оказался любезным и культурным человеком, он все устроил для Михаила Васильевича. Наши формальности заключались лишь в том, что я отправился к главному доктору лагеря. Конечно, он был француз, а кроме того и граф, коротконогий пузатый господин. Принял он меня сидя ко мне спиной. И несмотря на мой «бонжур» даже не кивнул головой, грубо и резко спросил, что мне надо, спросил наши имена, написал свидетельство, что мы отбыли карантин, и через плечо сунул его мне. Конечно, после такого приема я повернулся и ушел, не сказав слова. А за барынями этот мужлан так и ухаживал, чуть было не рассыпался.

Это свидетельство было передано Лобачеву, а потом пришлось зайти в Сербское консульство за паспортом, на котором была готова виза. Другим же приходилось с французским свидетельством идти к греческому доктору, от грека во французское командование, потом в греческое, от грека в русское консульство, а потом уж в сербское и наконец, при отъезде, к железнодорожному врачу.

Вот эти хождения были проделаны кавасом[22] нашего консульства. Лобачев заготовил нам проходные свидетельства на Белград. Большой лист этого свидетельства попал к нам в руки весь измазанный штемпелями. Свидетельство это пришлось еще украсить нашими фотографиями, причем моя рожа была похожа на черт знает что, только не на меня. Идти в фотографию я не хотел, почему я снялся у странствующего по улицам фотографа, изготовившего это «чудо искусства» в 15 минут. Такие фотографы шатались там в большом количестве. Потребность в фотографии объясняется, конечно, тем, что в Солуни все население состояло из солдат всего мира и понятно, что они рассылали свои карточки тоже во весь мир, а солдаты сниматься любят. Только и портреты производили эти странствующие фотографы.

Итак, у нас все готово, бумаги в порядке, запаслись нужными вещами. Разменяли 17 000 думских денег на 7000 динаров[23] и были готовы к отъезду, который назначался на воскресенье 21 апреля. Поезд отходил на Ниш в восемь часов утра. Из нашего лагеря надо было двигаться в пять, так как он отстоял очень далеко от вокзала и на всякий случай лучше было приехать туда раньше. С вечера началась усиленная упаковка вещей, которых у Михаила Васильевича прибавилось много. Наши сожители по бараку – капитан Шишмарев, два брата Оловянниковы, Н. А. Михайлов с сыном, Чудаков со своим Ванюшей – в последний раз напились с нами чайку. Было грустно отбиваться от компании, с которой сжились и привыкли друг к другу в такой необычайной обстановке. Было, пожалуй, жаль бросить и этот барак: ведь мы ехали неведомо на что. Тут оставались наши москвичи, а кого найдем там? Компания же, отправлявшаяся с нами, была совсем не наша. Единственно, с кем мы сошлись, был В. Н. Смольянинов. С ним мы сговорились насчет отъезда из лагеря, и с этого времени судьба наша тесно связалась с его судьбой. Впоследствии мы и жили вместе, и делали одно дело.

Салоники – Белград

После мирной болтовни