Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959–1983 - Михаил Александрович Лифшиц

тем более что сейчас не те времена, когда такие наветы были бы для меня опасны. Переживу! Я был бы также в смешном положении, если бы стал особенно настаивать на своей оригинальности – дуракам и сикофантам ничего не объяснишь, а умные люди со временем сами разберутся. Если же не разберутся – тоже не так страшно! «Сочтёмся славою», как говорит поэт. «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм»177.

Вы просите у меня конкретных сведений на этот счёт. Вот выдержка из письма Лукача от 17.VI текущего года. Старик пишет: «Я всегда с большой радостью думаю о нашей встрече в 1930 г. Это первый и до сих пор единственный случай в моей долгой жизни, когда я сошёлся с гораздо более молодым исследователем без того, чтобы при этом возникала мысль хотя бы о простой возможности отношения между учителем и учеником. Мы работали тогда совместно над выработкой специфической эстетики марксизма, в противовес «плехановской ортодоксии» в Советском Союзе, «меринговской ортодоксии» в Германии и т. п. Тот факт, что это моё впечатление не было субъективным, показывают наши последующие произведения. Без сомнения, Ваше исследование о развитии молодого Маркса имеет более общее и более принципиальное значение, чем моё изложение так называемой дискуссии о Зиккингене. Поэтому тот, кто говорит здесь об отношении ученика к учителю, говорит чистую глупость, совершенно не соответствующую фактам».

Я ответил на это следующее (16.XI.70): «К сказанному Вами о наших отношениях я мог бы прибавить, что многому научился у Вас. Мне повезло – в течение почти десяти лет я имел такого собеседника, который был для меня лучшей книгой. Ваше громадное знание всей мировой жизни, особенно жизни духа, заменило мне до некоторой степени те источники развития, которых я был лишён. Надеюсь, что и соприкосновение с моим малым опытом не прошло для Вас бесследно. Был ли этот обмен эквивалентным, я не знаю, но самолюбие в этом отношении не играет для меня никакой роли»178.

Наша дружба в тридцатых годах была очень тесной, и жаль, что разговоры тех лет, в которых были затронуты все возможные темы истории и современности, не были записаны. Об этом часто жалела покойная жена Лукача, милая Гертруд Яноши. Моя жизнь, однако, не исчерпывалась этим соприкосновением, у меня было много других друзей, более молодых или более старых, которые признавали моё влияние и следовали за мной в теоретических вопросах. К ним следует причислить в первую очередь таких умных, талантливых и честных людей, как Елена Усиевич, Игорь Сац, В.Б. Александров179, В. Гриб, и не только они. Никто среди нас не занимался дурацким вопросом о субординации, мы были просто товарищами, но никто и не сомневался в том, что центральная роль, по крайней мере в создании новых идей, принадлежит Вашему покорному слуге. И мы действительно пересоздали весь образ мысли тогдашнего марксизма, и до сих пор в самых различных областях, например, в трактовке истории литературы вообще или в таких специальных областях, как шекспироведение, действуют ещё, правда, в достаточно эклектическом и часто испорченном виде, идеи, выдвинутые мною в начале тридцатых годов. Как это ни странно, даже мои Зоилы180 во многом – мои ученики.

Не стану всё это описывать, не могу и не хочу. Скажу только, что и Лукач не сомневался в наших истинных отношениях. Вот его собственные слова, в дарственной надписи, сделанной им на его книге «К истории реализма» (Москва, 1939 г.), он пишет мне следующее: «Прошло уже десять лет со времени нашей первой встречи, которая не совсем случайно совпадает с началом нового периода моей творческой деятельности. По поводу всего, что возникает при этом, у меня есть такое чувство, которое можно выразить словами одного из современников Шекспира: «Я хотел бы, чтобы всё написанное мною было бы прочитано в Вашем свете…» Примите благосклонно и это моё создание, которое возникло не без Вашего участия. Москва. 26.VI.39. Георг Лукач».

Автор этих слов не преувеличил моей роли в его литературном творчестве тридцатых годов. Наша встреча была для него началом нового периода жизни, своего рода возрождением. Свои прошлые теоретические слабости Лукач искренне осуждал, он, собственно, только развивался в сторону ленинизма. И я могу без всякого колебания сказать, что не только увлёк его в сторону занятий эстетикой марксизма, в сторону выработки марксистского гуманизма вообще, но и научил его ленинской теории отражения. Много моих идей воплощено в его трудах, написанных в тридцатые годы и переведённых теперь на все языки мира. Сам Лукач в письме, сопровождающем его двухтомную эстетику181, пишет мне, что он изложил основы этой науки, выработанные нами совместно в тридцатых годах.

Впрочем, это ещё требует проверки. При первом беглом знакомстве с его громадным трудом я вижу, что далеко не всё могу в нем одобрить. Лукач – человек громадных конкретных знаний, но в теоретической марксистской мысли он, на мой взгляд, не всегда достаточно требователен. Здесь между нами большая разница. Я не в состоянии заполнить недостающие звенья научной логики общими фразами и не признаю такого метода. Мы разные натуры. Лукач чрезвычайно продуктивен в литературном отношении, я продуктивен только в сфере мысли. Он не был знаком со всеми моими выводами, так как я больше читал лекции, чем писал. На это были свои причины, да и натура моя более склонна к размышлению и, во всяком случае, не терпит ничего, выраженного наполовину и в неадекватной форме. Лукач называл меня «эпикурейцем». Возможно, что он был прав, если прибавить к этому, что Ваш эпикуреец с молодых лет не знает отдыха.

Должен, однако, признать, что я преклоняюсь перед производительностью Лукача, перед его уверенностью в том, что всё, написанное им, необходимо и принесёт пользу даже при неполноте или слабости развития мысли, не говоря уже о литературных достоинствах. Его продуктивность плюс общие условия сделали то, что мир узнал некоторую часть наших идей тридцатых годов из уст Лукача, и теперь уже трудно, если не просто невозможно, восстановить действительное положение вещей. Под влиянием своей мировой славы и сам Лукач смотрит теперь на себя, вероятно, иначе, чем в 1939 г. Отсюда естественная иллюзия насчёт «школы Лукача» в Советском Союзе, тем более, что эта иллюзия сознательно поддерживается заинтересованными лицами. Но вопрос имеет и другую сторону. Я уже говорил о том, что Лукач блестяще применил наши общие идеи к истории западной культуры, но сделал это, разумеется, с некоторыми особенностями, принадлежащими ему лично. Полного выражения этих идей, в моём понимании, я у него не нахожу. Кроме того, прошло уже четверть века с тех пор, как мы расстались. За это