Сергей Есин - Дневник, 2004 год

Незадолго до его смерти я разошелся с ним, как будто кто-то незримо стоял между нами, а раньше, смею сказать, я был любим С.П., он везде брал меня с собой… Но вдруг что-то разделило нас, и сейчас я понял: разделило это жуткое окружение в журнале.

Книгу пересказать нельзя, ее надо прочесть. Во-первых, здесь ряд интересных портретов — не злых, даже не безжалостных, а лишь грустно-точных. Это и наш Руслан Киреев, который явился передо мной в новом качестве, менее добрый и менее отзывчивый. Оказывается, он, как и в случае выборов меня ректором, баллотировался на пост главного редактора, и опять, как и тогда, оказался неким «бревном», как принято говорить в политической терминологии, — в некий момент он снял свою кандидатуру с выборов. Есть портрет и Василевского. Милый мальчик, играющий всегда только в одни ворота — в свои.

В этой книжке, которую я неотрывно читал вечер субботы и всё воскресенье, есть много ответов на вопросы, на которые сам я не мог ответить. Например, почему журнал стал таким плохим после смерти Залыгина, да и во время его болезни, когда он был еще жив? А это всё «групповщина», как говорил С.П., «православные евреи». Я получил ответ, почему бездарный роман Михаила Бутова оказался удостоенным Букеровской премии. И почему журнал почти перестали читать, и этот когда-то лидер нашей «толстой» журналистики стал проигрывать «Нашему современнику». И это наша интеллигенция! Боже мой, какие невероятные интриги происходили на задворках «России»! С некоторым восторгом я воспринял так называемую «бухгалтерскую ситуацию». Выяснилось, что она была близкой к той, что случилась и у меня — с наездами, звонками, револьверами. Только там два раза людей чуть не убили, и я порадовался, что сумел обойти те сложности, которые С.П. Залыгину обойти не удалось — я не дал втянуть себя в сговор, в «черную кассу» и проч. и проч. и проч.

Особую роль в книжке занимает портрет самого Залыгина. Я хорошо помню его рассказы, его живость, ясный быстрый ум, и меня поразило поведение старого человека. Как часто старость диктует эту линию практического одряхления и экономической немощи. Я дал себе слово, что в такое положение не поставлю себя никогда. Сколько же Сергей Павлович проиграл, пытаясь выговорить себе право, как бывший главный редактор, два раза в месяц воспользоваться машиной редакции для поездки к врачу. И это жизнь нашего выдающегося русского писателя на фоне журнальных прихлебателей! Вспомним и такой эпизод — как С.П. умудрился недоглядеть, как он жаловался потом Г.С. Костровой: дескать, за его спиной прошла рецензия Марченко на книгу Есина.

Ну, по крайней мере, можно порадоваться, что в лице нашего выпускника С. Яковлева (все-таки не зря мы кого-то учим, воспитываем, и эти воспитанные нами редакторы получаются как люди) эта новомировская «общность» получила свою оценку и отпор. Теперь с этим пусть и живут, миленькие. Хватит ли у меня сил и умения когда-нибудь позже, когда меня перестанут захватывать сиюминутные замыслы, написать что-нибудь подобное, показать, чем тут живут люди? Ведь какие фигуры.

Вечером посмотрел материал Игоря Каверина. Опять все совершенно гладко, местами написано просто виртуозно и с такой верой в собственную гениальность (а талант его лишь в том, чтобы складывать простые слова), что диву даешься. Причем, судя по тексту, он увлёкся большим полотном, где ему являются и Данте, и Петрарка, и Ронсар. Мне совершенно ясно, что художественно как писатель он не состоится, в лучшем случае выйдет такой новеллист мелких форм. Его во что бы то ни стало надо переориентировать и ближе к жизни, и ближе к журналистике. Если бы он имел верное чутье, возможно, из него получился бы замечательный журналист, а сейчас у него нет мысли, нет чувства… Дай Бог, чтобы я ошибался. Что завтра говорить на семинаре?

14 декабря, вторник. Особенность моей памяти: я плохо помню собственные тексты, то, что уже сделано и отработано, чего не нужно уже держать в голове; зато отчётливо помню ощущение (именно ощущение!) деталей, необходимость действия, собственные долги, которые надо платить. Накануне, ложась спать, я наконец-то внимательно просмотрел вторую часть книжки «Власть слова», стал проглядывать текст. Что же такое в этой «Стоящей в дверях», что так хвалит b.c. и всё время упоминают другие? Я как бы её забыл, но открыл — и залпом прочитал полповести. Боюсь, что так уже писать не смогу. Недаром за эту повесть получил премию, а если бы это было еще при советской власти, при тогдашних оценках и критериях — не идеологических, а художественных — эта вещь сделала бы меня архизнаменитым. Эта повесть была совершенно неожиданной, после «Имитатора», для нашей демократической общественности. Да и сейчас — какой прочувствованный монолог героини, этакой Аллы Пугачевой из народа! Прав был Лобанов, оценивший тогда эту повесть.

Кажется, еще в воскресенье или в субботу на дачу по сотому позвонил Волгин. Фонд Достоевского готовит конгресс «Русская литература в контексте мировой литературы», и надо обязательно выступить на открытии. Вот с этой обязанностью — выступить, которая засела во мне как гвоздь, я прожил субботу, воскресенье, понедельник; пришел на работу во вторник, провел семинар.

Собственно говоря, с семинаром все было ясно: мое прежнее отношение к Игорю Каверину не изменилось. Игорь навёл на семинар несколько своих приятелей-интеллектуалов, которые должны были присутствовать при его торжестве и разделить с ним восторг. Я устроил традиционный опрос, во время которого какие-то вещи уточнил, тезисы записал на доске, поднял самого Игоря, заставил его объяснить, о чем он пишет и сколько. Мне очень важно было, чтобы ребята не пользовались моими поделками и не учуяли, что я сам думаю об этом, а выразили бы свое мнение самостоятельно. Игорьку досталось от Упатова и за язык, и за западную модель, и вообще всё прошло так, как я и предполагал. Даже Паша Быков, не так уж критически настроенный в предварительном разговоре со мной, во время этой дискуссии пришел к более определенным критическим выводам. Я только отметил, что в тех двух главах, которые Каверин написал о своем дяде и его квартире, проскользнула жизнь, и возникло что-то интересное, что могло бы далее развиться. Но претензии Игоря фантастические — он пишет «шедевр», не замечая, что когда конструирует свои «видения» — в них узнаются лекции Пронина, лекции Стояновского, все вторично.

В общем, семинар закончился, и меня опять ударило — надо составить для выступления на конгрессе какую-то речь. Мысли собирались медленно, но некое предчувствие проблемы и своего акцента в этой проблеме у меня уже возникло. А дальше всё просто. Дальше приходит из своего скворечника на втором этаже Е.Я., и, когда диктую, я внимательно слежу за её лицом: выражает ли оно одобрение или нет, иногда я с ней советуюсь. В этом отношении все писатели — ученики Гоголя: им всегда интересно мнение тех, кто их набирает или переписывает. Речь написали, две с половиной страницы, и я поехал в «Космос». Это далеко, морозно, дороги ужасные.